Вошел молодой человек приятной наружности. Шаляпин никогда не видел его в театре. Недоуменно посмотрел на Савву Ивановича.
— Познакомьтесь. Это Василий Шкафер, мой новый помощник, певец, тенор. Я только что взял его вместо сбежавшего в Париж Петруши Мельникова.
В кабинет Мамонтова вошли Коровин, Серов, Врубель.
— Вот и хорошо, что все собрались. Пора нам начинать серьезные репетиции «Хованщины»… Сезон вот-вот начнется, а мы еще ничего, в сущности, не сделали, так, эскизики да отдельные сцены без декораций… Надо пойти к нашим теперешним старообрядцам, посмотреть, как они живут, поближе на них взглянуть, прикоснуться, так сказать, к этим людям. Что-то там еще, вероятно, осталось от старины… Рогожское, Преображенское, нельзя всего этого не посмотреть… Эту оперу мы подготовим в срок. А вот что будем делать с «Садко»? Работы — непочатый край. К Рождеству мы ее должны поставить, так и знайте. Работать только над этой оперой… «Садко» должен быть гвоздем сезона! А в феврале поедем на гастроли в Петербург…
Шаляпин угрюмо слушал Мамонтова. Когда вышли из его кабинета, Коровин спросил Федора:
— Что с тобой?
— Ты не поймешь, — нехотя начал Шаляпин. — Я, в сущности, и объяснить-то не могу. Понимаешь, как бы тебе сказать… В искусстве есть… постой… как это называется… Есть «чуть-чуть». Если этого «чуть-чуть» нет, то нет искусства. Выходит «около». Дирижеры не понимают этого, а потому у меня не получается то, что я хочу… А если я хочу и не выходит, то как же? У них все верно, но не в этом дело. Машина какая-то. Вот многие артисты поют правильно, стараются, на дирижера смотрят, считают такты — и скука!.. И вот я понял раз и навсегда, что математическая точность в музыке и даже самый лучший голос мертвы до тех пор, пока математика и звук не одухотворены чувством и воображением… Искусство пения нечто большее, чем блеск пресловутого бельканто…
— Ну и что ж… Ты говоришь об этом ведь не потому, что хочешь начать теоретический разговор… Что-то опять не получается?
— Непонятен мне Досифей, да и Олоферна не вижу… А когда не вижу, не могу играть… Есть дирижеры, которые не знают, что такое музыка. Можешь назвать меня сумасшедшим, а я говорю истину. Труффи следит за мной, но сделать то, что я хочу, не может, ему трудно понять меня. Ведь оркестр, музыканты играют каждый день — даже по два спектакля в воскресенье! Нельзя с них спрашивать много-то, играют, как на балах. Вот и получается, что и опера скучна. «Если, Федя, все делать, как ты хочешь, — говорит мне Труффи, — то это потребует такого напряжения, что после спектакля придется ложиться в больницу». В опере есть места, где нужен эффект, его ждут — возьмет ли тенор верхнее до, а остальное так, вообще. А это вот и неверно…
Коровин и Шаляпин, не сговариваясь, пошли по направлению к мастерской художника на Долгоруковскую улицу.
— Знаешь, — заговорил вновь Шаляпин о наболевшем, — я все-таки не могу объяснить. Верно я говорю, а в сущности — не то. Все не то. Это надо чувствовать. Понимаешь, все хорошо, а запаха цветка нет. Ты сам часто говоришь, когда смотришь на картину, — не то. Все сделано, все выписано, нарисовано, а не то. Цветок-то отсутствует. Можно уважать работу, удивляться труду, а любить нельзя. Работать, говорят, нужно. Верно. Артист думает всю жизнь, а работает иной раз полчаса. И получается, если только он действительно артист. А как — неизвестно… Как вот играть Досифея? Непонятен мне он… А после Ивана Грозного не могу на авось играть. Почувствовать его характер и увидеть его внешний облик я должен, а я его не чувствую и не вижу… Вот в чем беда-то! Ведь я скоро должен выйти на сцену, а не с чем…
— Ты не кипятись. Время еще есть. Я, во всяком случае, вижу его, твоего Досифея… Мне ведь легче понять такие характеры, я вырос среди старообрядцев, как раз на Рогожской улице, в доме деда моего, Михаила Емельяновича Коровина, московского купца первой гильдии…
Коровин и Шаляпин пришли в мастерскую, разделись.
Коровин подошел к своим эскизам и начал показывать их.
— Вот посмотри… Тут Досифей — гневный изувер, а вот — страстный и прямолинейный фанатик, а здесь — добрый пастырь… Сколько же различных, прямо противоположных душевных движений нужно пережить тебе, Федя, чтобы воплотить столь противоречивую, сложную натуру, как князь Мышецкий-Досифей, на сцене…
— Да, ты здорово поработал… Досифей у тебя как живой… Особенно глаза, мудрые и страстные…
— Только такие и могут пойти на самосожжение.
Шаляпин хорошо знал, что Коровин давно занимается этой оперой, но то, что он увидел, поразило его продуманностью и точностью деталей, касающихся историко-бытовой обстановки петровского времени.
В мастерской Коровина было много начатых эскизов: к операм «Садко», «Псковитянка», «Снегурочка». Какую бы оперу ни задумал поставить Мамонтов, он всегда обращался к своим любимым художникам прежде всего. Они и декорации готовили, и эскизы костюмов, а иной раз и принимали участие в спектакле в качестве сорежиссеров-постановщиков. Чаще всего Мамонтов рождал идею, давал указания о постановке в общем плане, а на отделку мелочей у него не хватало времени. Он не был способен к методичной, шаг за шагом, сцена за сценой, отделке деталей и мелочей. Докапываться до глубин, заниматься кропотливой исследовательской работой он был просто не способен. Он давал общие указания, а деталями занимались чаще всего художники, режиссеры.
«В опере нет надобности, как в драме, выявлять мелкие подробности…» — вспоминал Шаляпин слова Мамонтова. — Музыка и пение занимают здесь главенствующее место. Но игра актеров все же должна быть на высоте. Что бы мы ни ставили, будь то «Снегурочка», «Псковитянка», «Юдифь» или «Садко», — это прежде всего зрелище, музыкальная драма, и каждая роль в ней должна получить исполнителя крупного актерского дарования. Коровин тоже высказывался в подобном духе».
Шаляпин первоначально был согласен с Коровиным, но все чаще ловил себя на мыслях, которые противоречили высказываниям художника. Нет, и в опере, и в драме важны подробности, вплоть до мельчайших… Как одевались раскольники? Как одевались стрельцы? Да и вообще все играет роль в оперном спектакле, как и в драме.
Федор пришел на следующую репетицию задолго до ее начала: что-то беспокоило его по-прежнему, хотя и Коровин ему многое растолковал. На лестнице он встретил нового режиссера Василия Шкафера.
— Ну, ездили к раскольникам на Преображепку? — приветливо спросил его Шаляпин.
— Просто поразительно, как много старины еще сохранилось в этом селе! — восторженно воскликнул режиссер. — Это ж окраина Москвы, маленькие домишки, почти что избы, незамощенные грязные улочки, огромные пустыри… А люди — удивительно разнообразные типажи… И не деревенские, и не городские, а какой-то особенный люд, все они какие-то иные, елейные, что ли, тихие, смиренные, особенно женщины.
