Жорес отнюдь не считал, что его культура чужда трудящимся. Он часто, выступая перед рабочими, говорил о Золя и Толстом, о социальных идеях романистов XIX века. Его волновали и проблемы эстетики, к которым он нередко обращался в своих статьях в «Птит репюблик». Он писал, что только социализм может создать гуманистическое искусство, уничтожив ограничения, мешающие пока рабочему классу быть частью человечества, приобщенного к искусству.
Постоянный посетитель картинных галерей, знаток и подлинный ценитель прекрасного, Жорес считал, что и искусство только выиграет от сближения с массами. «Как зеркало не смогло бы вечно отражать одно и то же лицо и исказило бы в конце концов морщины этого упрямого и надоевшего лица, — писал Жорес, — шедевры искусства многое потеряют, если ими будут восхищаться только немногие. Эти шедевры человеческого творчества требуют, чтобы все человечество видело в них свою меняющуюся душу».
В эти годы, свободные от утомительных парламентских заседаний, которые столь добросовестно отсиживал Жорес, он много работает в своем кабинете. О этот кабинет! Клерикальные, правые газеты не раз описывали его поразительную роскошь, под стать мифическому «замку» Бессуле, этот просторный салон со стенами, обтянутыми «шелками умирающих тонов». В действительности это крошечная голубятня, где трудно повернуться, где нет ничего, кроме стола, нары стульев и книг на полках и сваленных в груды на долу. Нет ничего, на чем мог бы отдохнуть глаз, отвлечься от работы, ни картин, ни даже цветка. Здесь же обшарпанный чемодан, спутник его частых поездок. Он открыт, и в нем все смешано в кучу: грязное белье, шляпа, ботинки, кусок сыра. Замок сломан, а ручка перевязана бечевкой. Каждый раз, взглянув на эту рухлядь, Жорес улыбается, он все забывает ее починить! Он забывал надеть галстук, забывал книги и зонтики, и друзья дарили ему их, а их жены штопали ему брюки. Как-то Жорес зашел к шляпнику. Порыв ветра заставил его схватиться за поля потрепанной шляпы-канотье так, что поля оторвались от верха. Он просил удивленного мастера починить эту рвань, не стоившую и одного франка. Денег у него не водилось. Он все отдавал Луизе, которая одевалась у самых дорогих и модных портных Парижа. Красивая, элегантная, одетая с иголочки мадам Жорес не знала, что мужу нужны рубашки и белье. И часто его друзья заставляли Жана переодеть сорочку. Его приятель Жеро-Ришар, смеясь, как-то сообщил, что Жорес присвоил больше двадцати его сорочек… Он приобрел уже громадную, истинную славу, основанную не на должностях, богатстве, внешней эффектности; ничего этого у него не было. Но его знали, знали многие, очень многие. И в самых неожиданных местах самых неожиданных книг, воспоминаний министров или писателей, простых чиновников и рабочих всегда их авторы тщательно описывают хотя бы мимолетные встречи с Жоресом. Они испытывали гордость от того, что просто им удалось видеть его. Вот так можно вдруг прочитать, как один провинциал, описывая свою молодость, вспоминает, что однажды, прогуливаясь с другом по перрону местного вокзала, она увидели грузного бородатого мужчину. Вылезая из вагона, он рассыпал целую кучу книг. Они помогли ему собрать их, и, запихивая книги в чемодан, он благодарил их знаменитым голосом и добрым взглядом маленьких синих глаз.
— Ты знаешь, кто это был? — воскликнул минуту спустя один из друзей. — Это же Жан Жорес!
Хороший, искренний писатель Жюль Ренар, вращавшийся среди социалистов, в своих «Дневниках» фиксирует каждую встречу с Жоресом. Вот одна из записей, относящаяся к 1901 году:
«И декабря. Завтрак у Блюма. Жорес похож на не имеющего ученой степени учителя начальной школы, которому мало приходится бывать в движении, или на растолстевшего коммерсанта.
Среднего роста, широкоплеч. Лицо довольно правильное, ни уродливое, ни красивое, ни оригинальное, ни слишком обыденное. Целый лес волос, но лицо незаросшее, только шевелюра и борода. Веко на правом глазу нервно подергивается. Высокий стоячий воротничок. Галстук сползает на сторону.
Большая эрудиция. Он даже не дает мне докончить те несколько цитат, которые я привожу и которые мне, впрочем, не так уж дороги. На каждом шагу привлекает историю или космографию. У него память оратора, потрясающая, наполненная до краев…
В вопросах религии он, по-видимому, довольно робок. Он не любит, когда затрагивают эти проблемы. Отделывается словами вроде: «Уверяю вас, это сложнее, чем вам кажется». Похоже, что он считает религию неизбежным злом и полагает, что немножко ее нужно все-таки оставить. Он думает, что догма мертва, а символ, форма, обряд не опасны».
Жюль Ренар чутьем художника уловил, что религия для Жореса — проблема очень сложная. Однако всю необычность отношения Жореса к религии он не понял, да и не мог понять, ибо для этого, конечно, недостаточно было мимолетной встречи и нескольких бесед. Эволюция религиозной идеи Жореса необычайно сложна, и не случайно многие современники принимали его то за обычного атеиста, с естественной ненавистью к церкви, то за тайно верующего человека, не сумевшего сбросить наваждение религиозных догматов. И то и другое было ошибкой. В нем многое было противоречиво, а отношение к религии сложнее остального.
— Мой вольтерьянец, — грустно и ласково говорила мать Жореса, видя, что юноша потерял веру в бога, ту веру, которую она испытывала сама, которая наполняла духовную жизнь окружающих людей, с разной степенью честности и лицемерия преданных каноническим предписаниям церкви.
С той же искренностью, с какой Жан делал каждый шаг и говорил каждое слово, он с юных лет возненавидел церковь, прежде всего церковь католическую, игравшую такую огромную роль в истории духовного развития Франции и особенно жестко по сравнению с другими течениями христианства сковывавшую духовную жизнь человека. В отношении к официальной церкви Жорес действительно уподоблялся Вольтеру с его великим призывом: «Раздавите гадину!»
Но он шел значительно дальше, его ненависть к церкви удесятерялась пламенным республиканизмом. Лозунг Гамбетты: «Клерикализм — вот враг» — был его девизом. Исходной точкой политической и социальной эволюции Жореса служила Великая французская революция и республика. А церковь — смертельный враг и того и другого. Жорес на протяжении всей жизни постоянно разоблачал преступления церкви против республики и революционной демократии. В каждом повороте французской истории XIX века перед его взором вырисовывалась зловещая фигура церкви, благословлявшей все деспотические авантюры: аристократическую контрреволюцию, реставрацию, бонапартистскую авантюру ничтожного племянника великого Наполеона. А с 1870 года, с момента существования республики, ее злокозненная работа против прогресса не замирала ни на минуту. Он каждый день сталкивался с ней в эпоху буланжизма, в катаклизме дела Дрейфуса. Жорес хорошо знал изощренную подлость клерикалов, воплотившуюся особенно в деятельности иезуитов. Основатель этого ордена Игнатий Лойола учил: «Входите в мир кроткими овцами, действуйте там, как свирепые волки, и, когда вас будут гнать как собак, умейте подползать, как змеи».
