Капитан облазил всю линию обороны, осмотрел каменную стенку, выложенную вместо окопа по склону, побывал на наблюдательном пункте.
— Дерьмо, а не оборона, — коротко подвел он итог своему осмотру и в подтверждение с силой ударил каблуком по камню, торчащему из стенки хода сообщения. Камень вылетел, и стенка с грохотом стала рассыпаться.
— Видал, какая у тебя оборона, Дремов, — говорил Шаров, сердито поблескивая стеклами очков. Маленькие глаза теперь казались еще меньше, еще темнее. Превратились в две черные точки, круглые, как отверстия винтовочных стволов, нацеленных в лицо лейтенанту. Отодвинуться, уйти от них, уставленных в упор, было нельзя. Комбат и Дремов сидели за валуном нос к носу, а вверху свистели пули.
Лейтенант стал оправдываться, что в роте нет и половины состава, что люди устали, что пули и такую стенку не прошибут, а чтобы егеря ее каблуками били, они не допустят. В заключение он попросил у комбата два станковых пулемета, прикинув, что если просить два, то один могут и дать.
— Я тебе про Фому, а ты про Ерему! — еще больше рассердился комбат. — Для меня, что ли, оборона нужна? Для твоих же солдат, они по этим ходам ползать будут. Начнут немцы минометный обстрел, и раскатится ваша стенка. Останетесь тогда, как караси на горячей сковородке… Три дня даю тебе, Дремов, сроку. Выложите траншею толщиной полметра, с торфяной прокладкой между камнями. Всех, кроме боевого охранения, с сегодняшнего дня на работу… И ходы сообщения.
— Ясно, — кивнул головой лейтенант и стукнулся лбом о валун.
Комбат снял очки и принялся неторопливо протирать стекла. Лицо у него вдруг стало совсем простым.
— Я ведь тоже этого Конфуция ни черта не знаю, — вдруг сказал он. — Экономист я, на гражданке начальником планового отдела завода работал. В финскую мобилизовали — и вот с тех пор… В журнале я как–то про этого Конфуция читал… Ну, полезли дальше.
Здорово попало от комбата и Кумарбекову, который поленился оборудовать запасную пулеметную точку.
— Ты мне лихость не показывай, — отчитывал капитан пулеметчика. — На твою лихость немцы снайперов держат. Усиленный паек им дают, чтобы глаза зорче были. Накроют тебя, где Дремов второго такого пулеметчика возьмет?
— Не накроют, товарищ капитан, — спокойно переступая с ноги на ногу, отговаривался Кумарбеков, которого с начала войны еще ни разу не царапнуло даже пустячным осколком.
— Ты здесь живой нужен! — гремел капитан на весь правый фланг. — Будешь лихостью щеголять, на кухню отошлю картошку чистить. Там Пронин тебя порядку научит.
Кумарбеков мечтательно прикрыл глаза. Жаль, из роты нельзя уходить, а то он обязательно бы довел капитана, чтобы тот выполнил угрозу и отослал его на кухню. Уж там бы Усен раздобыл себе хороший кус мяса, по которому истосковался его живот. Жирный, большой кусок мяса, теплый и сочный, с мозговой косточкой. С Прониным бы Кумарбеков в два счета договорился. Он научил бы его делать бешбармак…
— Работать лень… — выговаривал комбат Кумарбекову.
Тот стоял, слушал сердитые слова и ни капельки не боялся. В мирное время Кумарбекова, начиная от командира отделения и кончая командиром роты, все гоняли по внеочередным нарядам за грязные ботинки и плохо затянутый ремень, а однажды, когда на полевых учениях он заснул под кустиком, на три дня посадили на гауптвахту. Теперь Усен знал, что он неуязвим перед самым грозным начальством. Что с ним сделают? Дальше пулеметной ячейки на переднем крае его послать нельзя.
Когда капитан уходил, Дремов снова повторил свою просьбу:
— Пару пулеметов бы нам, товарищ комбат… Я уже позицию для них высмотрел что надо. До самого озера достанут. В случае чего кинжальным огнем можно дорогу перекрыть… Комар не пролетит.
— Ты мне насчет пулеметов зубы не заговаривай. Завтра приду проверю, как вы траншею строите.
Капитан подал Дремову узкую, но неожиданно сильную руку и тихо добавил:
— Нет пулеметов, Дремов. Я бы с великой охотой тебе не два, а целую дюжину дал. И минометиков бы штучки четыре добавил. Нет ничего. На весь батальон пять станковых осталось. Вот какие дела–Дела были невеселые. Сводки сообщали о сданных городах, армия отходила и отходила на восток. Закрыв глаза, Николай не раз представлял себе карту. Большую школьную карту, которая висела в классе на бревенчатой стенке рядом с печкой. От царапанья деревянными указками карта кое–где была взлохмачена. Нижний угол, где обычно пишут масштаб, оторван.
Орехов никогда в жизни еще не выезжал южнее Белого моря, но, слушая сводки Информбюро, которые читал старшина Шовкун, он видел эту школьную карту. И ощутимо представлял себе деревеньки, раскинутые на смоленских перелесках, мимо которых отступали войска. Он, казалось, чувствовал горький дым пожарищ на сырых псковских большаках. Может, потому, что дым войны везде одинаков. Тлеет ли торф, подпаленный взрывом, или горит соломенная крыша на деревенской избе. Рваные выбоины воронок в граните были так же черны, как провалы окон в стенах городских домов, опаленных пожарами.
Иногда, слушая сводку Информбюро, Орехову хотелось истошно закричать: «Ни с места!» Так, как однажды в окружении, когда их в третий раз егеря гнали от шоссе, закричал, ошалело вытаращив глаза, ефрейтор Самотоев. Орехов хорошо помнил тонкий, надрывный, как у раненой чайки, крик Самотоева и спокойный вопрос лейтенанта.
— Дальше что? — Дремов тогда уткнулся в лицо ефрейтору красными от бессонницы глазами. — Дураки только на стенку кидаются, Самотоев… Надо уметь и в прятки играть, слышишь, ефрейтор.
Закончил он таким яростным шепотом, что Орехову стало страшно. Ему показалось, что сейчас лейтенант ударит Самотоева.
— На какую теперь горку заползать, товарищ командир? — громко спросил тогда сержант Кононов, и всем сразу стало легче.
Потом старшина Шовкун шел рядом с Самотоевым и говорил ему, что криком немцев не осилишь, что в роте осталось всего пять гранат, что нервы распускать на войне нельзя.
Разве думалось, что будет так? Пели ведь песню, что врага разобьем «малой кровью, могучим ударом». Где уж малая кровь… Из четырех десятков первого пополнения в живых осталось двенадцать человек.
Утром, когда Кононов и Орехов сменились с боевого охранения и, смертельно усталые, возвратились в роту, навстречу им вылез из землянки Барташов. В руках у Сергея был знакомый бювар.
— Товарищ сержант, давайте я вас нарисую, — предложил он Кононову. — Я быстренько… Посидите немного вон на том камне.
— Сейчас? — глухо переспросил Кононов, пытливо разглядывая Сергея. — Пожалуй, ты верно угадал… Сейчас в самый раз меня рисовать.
