Но в марте заговор опять пустили в ход. Надо сказать, что ордонанс о восстановлении во Франции государственной власти был принят 21 марта. Во всем мире газеты подхватили эту сенсацию и заявили — это была чистейшая правда, — что генерал де Голль и его Комитет считают себя правительством Франции и собираются утвердиться там, не спрашивая согласия союзников. Рузвельт, к которому рьяно приставали репортеры, сказал им с раздражением: «Никто, даже сам Французский национальный комитет освобождения, не может знать, что в действительности думает французский народ. Следовательно, для Соединенных Штатов вопрос остается нерешенным». Однако через неделю после того, как ордонанс был подписан, произошло финальное нападение на нас в деле Дюфура. 28 марта Дафф Купер, очевидно не решаясь говорить со мною лично по этому вопросу, который, однако, считался относящимся ко мне, попросил приема у Массигли. Он поручил Массигли передать мне, что английский суд больше не может ждать, правительство Великобритании вынуждено предоставить ему свободу действий и скоро начнется процесс.
Но оказалось, что мы можем дать на это сообщение достойный ответ. В начале 1943 сторонник «Свободной Франции» Стефан Манье, откомандированный в распоряжение английской службы радиовещания в Аккре для проведения французских передач и прекрасно работавший там, возвратился по нашему вызову в Англию. Вследствие какой-то ошибки или по признательному расчету Интеллидженс Сервис арестовала его, как только он прибыл, и для допроса заключила в помещение «Патриотической школы». Но там, в результате ли нервного потрясения или в сильнейшем бредовом припадке тропической малярии, несчастный покончил с собой. И вот, как нарочно, я вдруг получаю письмо от его сына, служившего на флоте в Северной Африке. Молодой моряк просил меня выяснить более чем подозрительные обстоятельства смерти его отца. Он сообщал о своем намерении подать во французский суд жалобу на офицеров Интеллидженс Сервис, находящихся на французской территории, и против членов правительства Великобритании, включая и Уинстона Черчилля, как только они окажутся во Франции. Я поручил Массигли сообщить английскому посольству текст письма нашего истца и передать от меня лично, что «французское правительство не имеет никакой возможности помешать суду делать свое дело, и, к несчастью, можно опасаться, что во всем мире газеты поведут очень неприятную кампанию по поводу методов и приемов допроса в Интеллидженс Сервис, которые покрывает английское правительство». Не знаю почему, но английский суд прекратил дело, и лондонский кабинет, несмотря на принцип разделения властей, как-то ухитрился остановить начавшийся процесс. Впрочем, меня это не касается. С тех пор я уже никогда не слышал о «деле Дюфура».
Вслед за холодным душем последовал теплый душ. 14 и 17 апреля Дафф Купер явился ко мне, чтобы передать сообщение премьер-министра. Черчилль, по словам посла, был крайне огорчен дурным состоянием моих отношений с Рузвельтом. Но он был убежден, что, если я поговорю с президентом, как человек с человеком, отношения эти улучшатся. В частности, наверняка будет разрешен вопрос о признании Комитета освобождения. Черчилль заявлял, что он готов немедленно передать Рузвельту просьбу о моей поездке в Вашингтон и гарантирует мне благоприятный ответ. Я заявил Даффу Куперу, что это приглашение, так же как и прежние приглашения, мало меня привлекает. Если президент Соединенных Штатов действительно желает принять у себя главу французского правительства, ему ничего не стоит попросить де Голля приехать к нему. В этом случае я обязательно предприму поездку в Соединенные Штаты. Но зачем мне просить, хотя бы и через посредничество Черчилля, чтобы президент выразил согласие на мой визит? Как он истолкует мое ходатайство? Ведь Рузвельт открыто заявляет, что властью во Франции может облечь только он. Но мне нечего просить у него. Формальное признание больше не интересует французское правительство. Для него важно только, чтобы его признала французская нация. А это уже достигнуто. Союзники могли в свое время с пользою для дела помочь нам своим признанием. Она так не поступили. А теперь для нас это не имеет значения.
«Что же касается взаимоотношений между французскими властями и военным командованием, — сказал я послу, — вопрос этот разрешится очень легко, если только командование ничего не станет тут узурпировать. В противном случае во Франции водворится хаос. А хаос этот будет гибельным и для военных операций и для политики союзников». В заключение я сказал, что, конечно, когда-нибудь для меня окажется вполне возможной поездка в Вашингтон — но лишь тогда, когда сами события разрешат наш спор; когда на первом освобожденном клочке французской земли будет установлена власть моего правительства; когда американцы докажут, что во Франции они, кроме военных операций, ни во что больше вмешиваться не желают, и когда самым решительным образом будет принят принцип, что Франция едина и неделима. А пока что я могу лишь выразить пожелание, чтобы все это произошло как можно скорее, и надеяться, что тогда обстоятельства позволят мне со спокойной душой отправиться в Соединенные Штаты. Во всяком случае, я признателен Черчиллю за то, что он хлопочет о моей поездке, и заранее приношу ему благодарность за все, что он пожелал бы сделать в этом направлении.
Поскольку я постарался оставить без последствий авансы союзников, мне, по закону качания маятника, следовало ждать теперь неприятных мер воздействия. И в самом деле, 21 апреля мы получили уведомление, что передача шифрованных телеграмм, которыми мы обменивались с нашими дипломатическими и военными представительствами, впредь производиться не будет. Это якобы объяснялось необходимостью держать в глубочайшей тайне происходящую подготовку к высадке. Однако мы не могли не считать оскорблением такую одностороннюю предосторожность, принятую англичанами лишь в отношении французов, чьим вооруженным силам, так же как и английским войскам, вскоре предстояло сыграть важную роль в военных операциях и чья территория должна была стать ареной сражений. И тогда Комитет освобождения запретил своему послу Вьено и своему военному делегату Кёнигу разрешать с союзниками какой бы то ни было вопрос до тех пор, пока англичане полагают, что им и без нас известно, какие приказы мы даем и какие донесения нам направляют. Такой абсентеизм очень затруднял работу Эйзенхауэра и его штаба, а напряженность дипломатических отношений усилилась. Разумеется, наши шифрованные сообщения продолжали прибывать по адресу благодаря французским офицерам и чиновникам, совершавшим рейсы между Лондоном и Алжиром.
