И это в двадцать лет!
Гений!
7
Один раз я видел его близко-близко.
Декабрь 1949 года. Вечер в Большом зале Московской консерватории, посвященный 70-летию И. В. Сталина.
В президиуме известнейшие писатели. Блеск наград.
Ведет вечер Николай Тихонов. Рядом с ним — Шолохов. В военном кителе без погон. На груди — только депутатский значок.
Что Шолохов в президиуме — все замечают сразу. По залу несется: «Шолохов! Шолохов!.. Где? Да вон, в самом центре!..»
Шолохов — редкий гость Москвы. И почти никогда не появляется перед публикой. Ходит молва, что якобы когда он бывает в столице, то чаще всего заходит к Платонову.
Я — первокурсник Литературного института — сижу в последних рядах партера. Разглядеть бы лицо — не разглядишь.
Первым выступает М. Исаковский. И пошло все своим чередом. Публика всех приветствует.
Но вот Тихонов говорит, что слово предоставляется Михаилу Александровичу Шолохову.
Фамилия тонет в шквале аплодисментов. Шолохов поднимается, но к трибуне не идет.
Зал встает.
Михаил Александрович поднимает руки, призывая утихнуть. Аплодисменты громче. Он кладет руку на сердце, взывая к публике. Но публика не унимается.
Овация продолжается долго. Наконец зал утихает. Шолохов говорит. Но так тихо, что ничего не разобрать.
— Громче! — раздаются выкрики из зала.
— Не слышно!
— К микрофону!
Шолохов поворачивается к Тихонову, что-то говорит и садится.
Тихонов склоняется над микрофоном.
— У Михаила Александровича настолько болит горло, что он не может выступить… Текст его выступления прочитает артист Всеволод Аксенов.
Гул разочарования.
Всеволод Аксенов читает с трибуны статью Шолохова, опубликованную накануне в «Правде».
В перерыве ищу Шолохова. Нахожу его беседующим с каким-то генералом. Они стоят в зале. Рядом с Михаилом Александровичем средних лет женщина. Может быть, Мария Петровна, жена Шолохова. Не знаю.
Первое, что меня поражает, — невысокий рост Михаила Александровича. Как Толстой, он по произведениям представляется гигантом. И так же, как Толстой, он среднего роста. Отмечаю у него сходство с любимыми его героями: разметновские пушистые, но уже с проседью усы, по-нагульновски кавалерийские ноги. Над высоким лбом седые вьющиеся волосы, на висках — набухшие веточки жилок. Умные голубовато-серые глаза добро улыбаются собеседнику. Взгляд мой останавливают удивительные в своем беспокойстве руки. С широкими ладонями, с костисто-узловатыми пальцами, такие руки, по народной примете, — руки мастерового человека. Такими руками можно делать все доброе, и делать хорошо. Думаю, он многое может сам по хозяйству. Уверен, что на рыбалке и на охоте всю черновую работу этих промыслов он делает сам.
Лицо — то все улыбка, то все обдумывание того, что говорит собеседник. Кажется, и руки — и добро улыбаются, и беспокойно что-то обдумывают.
Михаил Александрович стоит и жадно затягивается «Беломором». Генерал перед ним, как перед командующим.
Да, это стоит он, создавший Григория и Аксинью, Мишку Кошевого и Наталью, Пантелея Прокофьевича и Штокмана, Давыдова и Щукаря, Нагульнова и Лушку… Он, заставляющий современников мучительно думать о жизни, смеяться, плакать…
Стою совсем-совсем рядом с ним. Замечаю, что многие участники вечера и писатели норовят пройти поближе к нему.
8
Первые же две книги «Тихого Дона» поставили Шолохова в ряд крупнейших художников мира. Многие даже самые отъявленные враги всего советского не могли не признать шекспировскую силу его таланта. Отсюда же их устремление искалечить роман при изданиях — ослабить неотразимость воздействия. Это далеко не первый случай в истории. И судьба шолоховского «Тихого Дона» — судьба многих великих книг.
Но есть все-таки закономерность: крупное чаще всего отмечают крупные. Во всяком случае, быстрее других.
С появлением первых книг «Тихого Дона» многие критики начали ожесточенные наскоки на автора, ожесточенные споры между собой. Наскоки и споры всколыхнулись с новой силой, когда роман был закончен.
Б. Емельянов в журнале «Литературный критик» № 11—12 за 1940 год вынужден был написать:
«Все самые непримиримые критики покорены художественной силой финала. Но, придя в себя, они обрушиваются на роман… Что-нибудь одно: либо перед нами редкостное в истории несовпадение эстетических критериев и мастерства художника, или неслыханное банкротство критики».
По всей видимости — второе.
Чутче оказались писатели.
Серафимович:
«…Ехал я по степи. Давно это было, давно — уж засинело убегающим прошлым. Неоглядно, знойно трепетала степь и безгранично тонула в сизом куреве. На кургане чернел орелик, чернел молодой орелик. Был он небольшой; взглядывая, поворачивал голову и желтеющий клюв. Пыльная дорога извилисто добежала к самому кургану и поползла, огибая. Тогда вдруг расширились крылья, — ахнул я… расширились громадные крылья. Орелик мягко отделился и, едва шевеля, поплыл над степью.
Вспомнил я синеюще-далекое, когда прочитал «Тихий Дон» Михаила Шолохова. Молодой орелик, желтоклювый, а крылья размахнул. И всего-то ему без году неделя. Всего два-три года чернел он чуть приметной точечкой на литературном просторе. Самый прозорливый не угадал бы, как уверенно вдруг развернется он. Неправда, люди у него не нарисованные, не выписанные — это не на бумаге. А вывалились живой, сверкающей толпой, и у каждого — свой нос, свои морщины, свои глаза с лучиками в углах, свой говор. Каждый по-своему ненавидит. И любовь сверкает, искрится и несчастлива по-своему. Вот эта способность наделить каждого собственными чертами, создать неповторимое лицо, неповторимый внутренний человеческий строй — эта огромная способность сразу взмыла Шолохова, и его увидели…»
Горький о «Тихом Доне»:
«Его можно сравнить только с «Войной и миром» Толстого».
Луначарский:
«Еще не законченный роман Шолохова «Тихий Дон» — произведение исключительной силы по широте картин, знанию жизни и людей, по горечи своей фабулы. Это произведение напоминает лучшие явления русской литературы всех времен».
В этих высказываниях чувствуется радость от встречи с талантом. Это удел больших людей. Не зависть, а радость!..
Последующие отзывы выдающихся людей мира — нашего Бунина, француза Роллана, англичанина Сноу, американца Хемингуэя, финна Ларни… будут лишь углублять эти оценки, придавая им свой — национальный и художнический — колорит.
