В одной из заключительных сцен Вершина открывает Передонову правду («Вас обманули, а вы так легко поверили. <…> — Письма-то, вы думаете, княгиня писала? Да теперь уж весь город знает, что их Грушина сфабриковала по заказу вашей супруги; а княгиня и не знает ничего»; гл. XXXII, с. 241). Осознав происшедшее, Передонов в порыве бешенства убивает Володина, обманувшего его дружбу, как, впрочем, и все участники событий: Варвара, Грушина, Вершина, Преполовенские и т. д. Роман начинается обобщением: «…казалось, что в этом городе живут мирно и дружно. И даже весело. Но все это только казалось», — и заканчивается последними осмысленными словами Передонова, обращенными к Вершиной: «Наплевать мне на вашу правду <…> в высокой степени наплевать!» (Там же, с. 241).
«Обманы» Сологуб назвал темой произведений Пушкина. Едва ли он был справедлив в своем заключении, но если даже он заблуждался, этот факт заслуживает внимания, поскольку «Мелкий бес» явился в значительной степени следствием его восприятия и осмысления творчества Пушкина[682]. Дополнительным подтверждением высказанного предположения может служить послесловие Сологуба в подготовленном П. Е. Щеголевым издании «Уединенный домик на Васильевском. Рассказ А. С. Пушкина по записи В. П. Титова» (СПб., 1913).
В «Уединенном домике на Васильевском» писатель увидел самый характерный, по его мнению, знак «пушкинских» текстов: «мудрое и бережливое пользование изобразительными средствами и подробностями рассказа». Он пояснял: «Любопытно проследить эту экономию средств, блистательное доказательство великого мастерства, хотя бы в той мудрой постепенности, с которою открывается перед читателем истинная природа Варфоломея <главный персонаж повести. — М.П.>. Одна за другою, бережливо, неторопливо и метко, даются черты бесовской натуры, — и при этом ни одного грубого или излишнего штриха, а единственно только то, что необходимо, чтобы для внимательного читателя изобразился злой и мелкий враг рода человеческого, нехитрыми приемами уловляющий немудрые души»[683].
Далее Сологуб приводит мельчайшие детали повествования, приоткрывающие истинную природу героя: от его «жестокосердия» до откровенно «адского смеха», — и тем самым демонстрирует так называемую «смысловую вертикаль» «Уединенного домика на Васильевском». Этот же способ организации текста обнаруживается и в поэтике его собственных произведений, нагляднее всего — в «Мелком бесе».
Посредством повторяющихся, едва уловимых деталей или устойчивых примет демонических образов — черные волосы, черные глаза, ярко-красные губы, маскарадные костюмы иноверцев и т. п. — нагнетается особая «бесовская» атмосфера, которая постепенно пропитывает все повествование и в конечном результате становится его смысловой доминантой. Считал ли Сологуб себя учеником Пушкина — нам неизвестно, но он, несомненно, учился у «великого мастера».
В феврале 1924 года, отвечая на приветственный адрес Пушкинского Дома по случаю 40-летия литературной деятельности[684], Сологуб писал:
Я глубоко тронут Вашими лестным для меня приветом и высокою оценкою моего труда. Беречь, хотя бы в малой степени, драгоценное наследие великого Пушкина — дело ответственное и слишком не соответствующее моим силам. Но оправданны бывают и немощные усилия, окрыляемые тем, что сильнее самой смерти, любовью. Не приневоленный к счастью и лишенный всякой земной радости, если и могу еще что-нибудь делать, то потому только, что пытаюсь сохранить ясность и спокойствие, которые даются этою великою силою, движущею миры и сердца. Приношу Вам мою искреннюю благодарность[685].
С момента появления романа его постоянно сравнивали с «Мертвыми душами»: «Так писал когда-то Гоголь. И „Мелкий бес“ напоминает „Мертвые души“ не только неуловимой, но несомненной родственностью писательского темперамента, но даже некоторыми внешними приемами, даже общими недостатками»[686]. «Невероятно чудовищна эта галерея: „мертвые души“ русской провинции, в карикатуре изображенные Гоголем, — возвышенные создания в сравнении с удивительно мерзостными и нелепыми призраками, которыми населил свой город Сологуб»[687], «Учитель Передонов — фигура столь мастерской и глубокомысленной лепки, что даже в „музее“ Гоголя и Достоевского, даже наряду с фигурами Плюшкина, героев „Ревизора“, Свидригайлова, отца и братьев Карамазовых она не потускла бы, оставшись совершенным образцом житейской правды, „возведенной в перл создания“»[688] и т. п.
Критики сразу же обратили внимание на композиционный ход, заимствованный из «Мертвых душ»: в перспективе получить инспекторское место Передонов последовательно посещает всех влиятельных лиц города; отметили знакомую сатирическую интонацию, а также наличие в повествовании авторских отступлений. Помимо этого в романе встречаются прямые аллюзии на гоголевские тексты.
Мотив испанской прически соотносит образ Передонова с титулярным советником Поприщиным, который вообразил себя испанским королем Фердинандом III («Записки сумасшедшего»). В реплике Передонова, брошенной Варваре («черта в кармане носишь»), прочитывается демонологический мотив из «Ночи перед Рождеством» (черт в кармане кузнеца Вакулы). Авторские предисловия к пяти изданиям «Мелкого беса» в совокупности образуют текст, перекликающийся с пьесой Гоголя «Театральный разъезд после представления новой комедии», в которой использованы печатные и устные критические отзывы о «Ревизоре». То же самое проделал Сологуб: в своих предисловиях он процитировал отклики на роман (и в полемической форме на них ответил) и т. д. и т. п.
Сологуба именовали «новым Гоголем» («законным преемником Гоголя», «последним сатириком дореволюционной России»[689]), а «Мелкого беса» вторыми «Мертвыми душами». «Если „Мелкий бес“ Сологуба будет первым „Мелким бесом“, а не вторыми „Мертвыми душами“, — это ничуть не умалит его достоинств», — резонировал по этому поводу А. Измайлов, протестуя против выданного автору гоголевского «ярлыка»[690].
Сологубу тем не менее нравилось это сопоставление, и в предисловии ко второму изданию книги он усилил «гоголевскую» тему: сравнил роман с искусно отшлифованным зеркалом («Уродливое и прекрасное отражаются в нем одинаково точно»). Он умышленно отослал читателей к эпиграфу из «Ревизора» («На зеркало неча пенять, коли рожа крива») и одновременно — к своему эссе «Демоны поэтов». Во второй его части («Старый чёрт Савельич») он сравнил творчество Пушкина с «магическим зеркалом», запечатлевшим «дьявольски-искаженное отражение, — но, однако, наиболее точное из всех».
