Будет ли время, когда мне не надо будет бояться и стыдиться своих лет? Не знаю. Ляля говорит, что нехорошо драться и ребячиться, как я это делаю. Она права отчасти – ведь мне восемнадцать лет, но я нахожусь в среде детей. Да нет, у меня нет оправданий, и все же я права. В школе я должна находиться в постоянном аффекте, в постоянно возбужденном, наигранном состоянии, чтоб не скучать и не беситься от навязчивых мыслей о своих годах и способностях. Ирина как-то сказала, что эта наигранность и некоторая неестественность заметны во мне, что я смеюсь и веселюсь, а мне вовсе не смешно. Но в школе я ни минуты не должна находиться в покое и молчании, я постоянно ищу, где бы посмеяться, с кем бы подраться, с кем пошутить или поговорить. И занятая мыслью убежать от своего «я», уже не замечаю и не интересуюсь, хорошо или плохо то, что я делаю, и какое впечатление это производит на окружающих.
У меня есть оправдание, оно сильнее всех мнений и осуждений. Я не хочу страдать и мучиться хотя бы в школе. Я, право, похожа на бешеную, появляюсь то там, то тут, нигде не посижу, не уставая смеюсь и дурачусь. Потом вдруг стану хмурой и сумрачной, чтобы в следующую минуту бузить опять. Странно, куда я ни посмотрю, всюду встречаю улыбающийся взгляд и смех. И это доставляет удовольствие; бывало, сидишь вполоборота и осматриваешь ряды учеников, и такими близкими, но и непонятными кажутся эти так хорошо знакомые лица. И все они вызывают какое-то теплое чувство дружбы и симпатии, особенно в последнее время, со всяким хочется поговорить и пошутить.
<2 января 1937>
Еще один год улетел из моей жизни, такой же маленький, незаметный и ненужный больше, о нем ни воспоминать, ни думать не хочется. Да и зачем? Я гляжу вперед, и только вперед. Все прошлые неудачи заставляют меня исправляться, но уже не мучиться, ведь на ошибках учатся. Это, так сказать, предисловие к Новому году, нельзя же его хоть этим не отметить. Двадцать девятого был последний день занятий, а вечером школа устраивала елку. Я еще была полна мыслями о ребятах и школьных делах, занятия прошли весело и оживленно.
Я и Муся были в ударе, мы достали ветку елки и украсили ее, а потом угощали всех конфетами и дурили вовсю.
<3 января 1937>
Три слова о Новом годе. Было на нем достаточно оживленно и весело, хотя могло бы быть и лучше. Впрочем, некоторым было, конечно, веселее, а я все-таки чужая была[44], но собой осталась довольна. То ли я изменилась, то ли у меня стал более взрослый вид, но со мной все уже говорили как с равной, и я не чувствовала себя неловко. Я не была одна, Ляля, как и я, плохо знала компанию, и поэтому мы были вместе. Я быстро освоилась с двумя-тремя молодыми людьми и чувствовала себя с ними совсем свободно. Вино сделало нас веселей и общительней, заставило больше смеяться и чувствовать ко всем симпатию. И от всей ночи (утро не считаю) у меня осталось смутное воспоминание о чем-то ласковом, приятном, полным дружелюбия и симпатии. Какие-то намеки на нежность, теплое прикосновение руки, ласковая улыбка, близкий улыбающийся взгляд – все, что не имеет содержания, стоит только это выразить словами. Когда выпьешь несколько рюмок вина, первое новое ощущение – это близость с окружающими, исчезновение тех преград, которые прежде были и на следующий день вновь будут, чувствуешь себя родной и близкой. Кому не приходилось испытывать приятного волнения, похожего на головокружение, от пожатия чьей-нибудь твердой мужской руки; или вдруг почувствовать, как тебя кто-то мягко берет за плечи; или стоять вдвоем в комнате и говорить что-нибудь, глядя в красивое волнующее лицо. Это, может быть, пьяное возбуждение, но красивое и невинное.
Выдержки из писем Рыбина С. Ф.[45]
Отец – старшей дочери Евгении
«Тесно у вас в Москве, интересно бы посмотреть, как она изменилась за эти два года. Знаю, прибавилось жителей 200–250 тысяч, а как это отразилось на уличном движении, не представляю. Думаю, больше ненужных движений и толкотни за карточками и прочими вещами. Эти очереди и здесь надоели. Я хоть раз-два в месяц становлюсь в затылок, чтобы получить свой фунт сахара, табак и еще муку, но я никак не могу усвоить эту пролетарскую привилегию в жизни. Должно быть, еще не выварился как следует в пролетарском котле. Любопытно бы, конечно, прочитать, что вы видели в деревне со своей экскурсией, да еще с таким ответственным поручением, но письмо от Ляли я так и не получил – не доехало».
«Как вы, за первый семестр сильно устали? Наверное, новая обстановка подействовала на тебя, так что приходится волноваться. Хорошо, что расстались с названием ударного класса. Особенно ты, дружок, не возмущайся, старайся спокойнее относиться к занятиям и сознательно сохранять свои силы, сдерживая себя от волнения и нервности. Этот год в смысле питания будет тяжелым, серьезно нужно отнестись к тому, чтобы экономно тратить запасы физических сил, небогатых как у тебя, так и у всех в этот год. У нас тоже очень голодно, спасаюсь кашей на молоке».
«Спорт, разумеется, лучше, здоровее и разнообразнее дает движение, подвижность, развивает и укрепляет силу. Катание на лыжах и коньках – занятие интересное, но то что вам ежедневно дают зарядку, то это звучит не красиво, не музыкально. Заряжают пушку, ружье, а к людям это непривычно и грубо. Вообще, о ваших воспитателях. Не они виноваты в этом, а система, чрезмерно все грубо, присмотритесь. Словно хотят из людей сделать механическую часть какой-нибудь машины, зарядить и пустить, а ты тут вертись кругом, как бездушная, неодушевленная вещь. Я так давно видел в вашей школе номера физкультурников, на вечере, и мне бросилось в глаза вот эта грубость, отсутствие красоты, пластики. Так же и в цирке делают, но только лучше, а внутреннее содержание жизни цирковых артистов самое отвратительное. А у вас это носит солдатский характер, наверное, и строю вас учат, и винтовку держать».
«При других условиях было бы все иначе, теперь же приходится поступать так, как это вытекает из обстоятельств. Начиная, родная, борьбу за свое право на человеческое существование, придется много положить энергии, чтобы отвоевать это право, стать и занять достойное место и не затеряться в толпе, как песчинка в степи. Помни, дружок, я с пятнадцати лет начал вполне самостоятельную жизнь, был учителем в деревне и никогда не тужу об этом. Я не потерял до сих пор энергии для борьбы и чувствую достаточно сил, чтобы не застыть на одном месте».
«Вот, живя в столице, ты имеешь возможность получить образование, посмотрела бы ты, что представляет собой здешняя молодежь – просто жалкое убожество. Кончивший семилетку или техникум еще не умеет говорить на „вы“, совершенно не умеет читать, и читать по-русски, и никуда на работу негоден, может быть, за исключением области Коми. Вероятно, так повсюду в автономных республиках: ребят не учат, а больше тешат сознанием автономности и самостоятельности».
