В первые дни нового, 1929 года Алексей Толстой но давно установившейся привычке переключился на новый, современный материал. Не мог он долго заниматься одним и тем же, даже очень интересным. Снова, как и в 1926 году, тема преступного мира привлекла его внимание. Рассказ «Мой сосед», опубликованный в «Огоньке» 10 февраля, как раз и был посвящен исследованию, казалось бы, простого и банального случая: из Невы извлекли труп с отрезанной головой. И фантазия художника заработала. Сколько таких бесчеловечных преступлений совершалось на его памяти. И ничто не могло искоренить их. Толстого не интересовали в этом рассказе тонкости следовательской технологии раскрытия преступления. Его привлекла философия следователя по уголовным делам. Каждое подобное дело доводит его до смертельной усталости. Он переполнен отвращением к тупому и мрачному миру уголовных преступлений. И, стараясь понять психологию преступника, он упрекает тех, кто боится заглянуть в глаза преступнику, выродку. Сколько угодно болтают в газетах и книгах о социальной обоснованности преступления, а разобраться в психологии каждого преступления не хотят. А он, следователь, должен каждого преступника разоблачить и обезвредить. Ему наплевать, какие социальные причины сформировали его. Кажется, совсем рядовое дело: два человека совершили мелкую кражу. Но стоило посмотреть им в глаза, как следователь понял, что этих людей надо хорошенько проверить, пег ли за ними еще каких-либо нарушений: уж больно лица их отвратительны, мало в них человеческого. Мелкая кража, по их выпускать никак нельзя. И вот ниточка за ниточкой этот человек распутывает клубок преступления. Горько, тяжко переживает он каждую встречу с подобными выродками. После очередного такого дела хочется куда-нибудь подальше уехать: страна отдает все силы на созидание, а тут булыжные головы, пищеварительные аппараты — и только, ничто их больше не интересует. Летают люди через океан, идут на полюс, добираются до умозрительной точки — какое кипение страстей! А ему, следователю, нужно копаться в отбросах… И когда следователь спрашивает: где же здесь трагедия, она ведь должна быть, иначе можно сойти с ума, — то тут же и отвечает себе: трагедия в самом преступнике, это его трагедия… k
В тот же «Огонек» Толстой отослал в феврале рассказ «Атаман Григорьев», в Госиздат — небольшую статейку «О себе» для первого тома Собрания сочинений, в которой признавался, что он медленно созревал, медленно вживался в современность, но, вжившись, воспринял ее всеми чувствами; соглашался с упреками в чрезмерной эпичпости, но это свое художественное качество объяснял не безразличием, а любовью к жизни, к людям, к бытию; в феврале же вычитаны и отосланы корректуры первых томов издания. Но все делалось как бы походя: Толстой не прекращал серьезной работы над темой Петра Великого, читал и постоянно делал выписки из огромных исторических фолиантов. Пока нечего было и думать о публиковании повести о Петре с февральской книжки «Нового мира», как предполагал в ноябре прошлого года.
Только в начале февраля Алексей Николаевич вплотную засел за работу. С трудом нащупывал первые фразы, но вскоре дело пошло, и повесть начала развертываться, как он того хотел. Жалко только, что Полонский очень сердился на него, как передавали. А чего сердиться? Все свои обязательства он выполняет, правда, с некоторым опозданием, но в этом, право же, его вины мало. Ну ничего, в начале марта он поедет в Москву и все объяснит Полонскому. Тем более не с пустыми руками поедет, а с первыми главами. Если б только знал редактор, в какое отчаяние приходит иногда писатель, когда что-то не удается, тогда, может, так ужасно не сердился. Вот будет в Москве 25 марта, прочитает вслух написанное: лучшего он еще пе писал. А главное, надо решить, когда начать печатать роман. Стоит ли опять устраивать гонку с подачей материала в очередной номер журнала? Трудно будет ежемесячно подавать новые главы, не хотелось бы писать наспех. Лучше печатать через помер или накопить сразу номера на три. Особенно ему не хотелось торопиться с первой главой: она наиболее трудная и ответственная. Если читателю покажется неинтересным начало, он тут же откажется от книги… Меньше описательности, которой обычно грешат исторические романисты. Больше действия, движения, событийности. Пожалуй, как нельзя более кстати ему пригодится при создании этой вещи драматургический опыт: навык к сжатым формам, к энергии действия, к диалогу и к психологическим обрисовкам. Поменьше безответственной болтовни, всяческих бессмысленных описаний природы, как и вообще всяческих скучных описаний. Писатель должен видеть предмет, о котором пишет, и видеть его в движении. О неподвижных предметах много ли напишешь. Что можно написать о доме? Немного, и это будет не так уж интересно. Стоит писателю представить предмет в движении, как сразу же отыщется глагол, обозначающий это движение. Что ни говори, размышлял Толстой, отделывая первую главу романа, а движение и его выражение — глагол — является основой языка. Найти верный глагол для фразы — это значит дать ей движение. И Толстой, как бы в подтверждение своим мыслям, в какой уж раз перечитал начало романа о Петре: «Санька соскочила с печи, задом ударила в забухшую дверь. За Санькой быстро слезли Яшка, Гаврилка и Артамошка: вдруг все захотели пить, — вскочили в темные сени вслед за облаком пара и дыма из прокисшей избы. Чуть голубоватый свет брезжил в окошечко сквозь снег. Студено. Обледенела кадка с водой, обледенел деревянный ковшик. Чада прыгали с ноги на ногу, — все были босы, у Саньки голова повязана платком, Гаврилка и Артамошка в одних рубашках до пупка.
— Дверь, оглашенные! — закричала мать из избы.
Мать стояла у печи. На шестке ярко загорелись лучины. Материно морщинистое лицо осветилось огнем.
Страшнее всего блеснули из-под рваного платка исплаканные глаза, — как на иконе. Санька отчего-то забоялась, захлопнула дверь изо всей силы. Потом зачерпнула пахучую воду, хлебнула, укусила льдинку и дала напиться братикам. Прошептала:
— Озябли? А то на двор сбегаем, посмотрим, — батя коня запрягает…
На дворе отец запрягал в сани… Чада кинулись в темную избу, полезли на печь, стучали зубами…»
Вот так: действие, действие и действие. И никаких придаточных предложений. Фраза русского языка — простая, короткая, энергичная. Не нужно насиловать воображение читателя. С метафорами надо обращаться осторожно. Никаких сравнений, кроме усиливающих. Опять «Слово и дело» Новомбергского должно помочь ему в поисках языковых средств. Надо писать так, как эти дьяки, записывавшие показания висевшего на дыбе обвиняемого… Это были ученые люди, они должны были в сжатой форме написать так, чтобы сохранить весь индивидуальный характер данного человека, точно записать его показания, и все это не на книжном, а на живом языке. По этим записям можно изучать русский язык того времени. Этому языку и нужно следовать при создании «Петра»… Язык романа должен быть живым, изменяющимся, растущим. Его надо освободить от наслоений, несвойственных русской речи, освободить от канонов, пришедших с Запада. Нужно овладеть простотой языка и затем играть ею как угодно. Но вначале — точность, ясность, максимальное возбуждение читательской фантазии, а не насилование ее. Вот как в этой главке: просто, стремительно и точно, в нескольких фразах передать облик героя, его характеристику, его индивидуальный язык.
