Adjudant’a совершенно не интересовали русские самозванцы, раз они не затрагивали его личности и не нарушали порядка. Зато всех буянов и скандалистов он ругал на все корки и щедро рассыпал по их адресу титул «bolchevik». Мелких нарушителей порядка он выдерживал под арестом в лагере или в «казарме Лафайета», крупных ссылал на пароход «Рион», где была устроена плавучая тюрьма.
Невзирая на строгий надзор, люди уходили из лагеря. Чаще всего убегали те, которые уже вкусили прелестей вольной жизни. Как ни ужасно было жить под цареградскими заборами, но в серкеджинской клоаке, обнесенной проволокой, они чувствовали себя еще хуже.
— Жизнь в Константинополе горька, зато там своя волька, — говорили они, прожив несколько дней в лагере. — Нет, тут у вас противнее. Надо «драпать». Нечего будет есть, начнем воровать. Ну, тогда уж не обидно и в тюрьму попасть. А то ведь чины армии, спасатели отечества, а сидите на манер каторжников.
Однообразная лагерная, чисто животная жизнь изредка нарушалась каким-нибудь скандалом вроде избиения чернокожего часового.
Другой раз случилось более диковинное происшествие.
Из Франции для нужд оккупационного корпуса привезли целый пароход вина, которое выдается каждому солдату французской армии (кроме чернокожих) ежедневно по поллитра. Для разгрузки парохода нарядили казаков. Последние стали перекатывать бочки в сарай, находившийся рядом с нашим лагерем. На ночь сарай запирали; те же бочки, которые не успевали туда вкатить до темноты, оставались снаружи, под наблюдением чернокожего часового. Присмотревшись во время работы к обстановке, казаки ухитрились ночью похитить одну бочку. Кража была совершена столь дерзко и столь ловко, что французы онемели от изумления и оставили без расследования и возмездия эту воровскую, но молодцовскую проделку.
Но один раз воры были позорно наказаны.
Настал тот час, когда всех казаков выстроили, чтобы пересчитать и посадить на пароход для отправки на Лемнос. Раздали на дорогу хлеб и консервы. В этот самый момент пришло известие, что отправка отменяется ввиду перегруженности транспорта продуктами. Розданные консервы и хлеб отобрали и понесли в лагерный цейхгауз. По дороге часть их расхитили сами же назначенные для переноски люди. Ротмистр Александровский, узнав об этом, приказал обыскать этих людей. У двух, одного донца и одного кубанца, нашли краденое.
Казаки! — обратился Александровский к «братве», — ваши товарищи хотели обобрать вас же самих. От покраж уменьшается доля, которая приходится на каждого из вас. В этом деле заинтересованы вы сами. Нельзя потворствовать такому безобразию. Что мне делать с виновными?
Сечь! — все, как один, закричали казаки.
Большинство из них сами не любили оставлять без внимания то, что плохо лежало. Но здесь заговорил шкурный интерес: каждый почувствовал себя обокраденным.
Провинившиеся, видя всеобщее озлобление, побледнели.
Я член Кубанской рады, меня никто не имеет права подвергать телесному наказанию, — заявил дюжий, широкоплечий «кубанец» в такой громадной бурке, что в ней можно было спрятать не пару банок, а весь лагерный цейхгауз.
Член рады? Народный избранник! — раздались иронические голоса. — Законодатель, а этаким делом занимаешься. Все вы в раде кричали, что мы на фронте грабим, вешать нас за это требовали. А как отведали нашего здешнего житья-бытья, так сами пускаетесь грабить… Десять лишних ему за то, что член рады!
Adjudant’y объяснили, что самосуд за кражу у товарищей — исконный казачий обычай. Он согласился на порку.
Все население лагеря выстроили в карре на дороге перед бараками. Французские солдаты любовались невиданным зрелищем из окон «казармы Лафайета». Офицеры держали в руках фотографические аппараты, чтобы запечатлеть эту картину. Черные сыны Судана таращили свои глаза и заливались смехом, приседая при этом до земли.
Виновных привели на середину карре. Тут же поставили и вещественные доказательства. Первым заставили раздеться и лечь на свою бурку великана-кубанца.
Помилосердствуйте… ей богу, не виноват!
Двое держат его за плечи.
Братцы, да что ж это?
Добровольный палач из казаков замахивается жестким английским ремнем.
Не позорьте звания члена демократического учреждения. Во имя вольной Кубани… Ой-ой-ой! Ой-ой-ой!
Народный избранник почувствовал мучительное прикосновение ремня к голому телу. Обхватив руками свою косматую голову, он все время выл зверем, пока его секли. Когда же экзекуция кончилась, встал как ни в чем не бывало. Донец перенес порку так спокойно, точно она была для него самой обычной вещью.
Таковы сценки, разыгрывавшиеся иногда на константинопольских улицах.
Мечта славянофилов исполнилась. Русская армия, — русская в кавычках, но истинная сторонница тех национальных начал, которые провозвещали они, — наконец прибыла в Византию, родину своей культуры. «Растленный Запад», в лице французских солдат и офицеров, с изумлением наблюдал исконные нравы народа-богоносца.
Немало скандалов возникало и в женском бараке.
Благодаря помощи американского Красного Креста, женщины жили сравнительно сносно. Как и в штаб- офицерском бараке, у них имелись койки, матрацы, одеяла. Им выдавали какао, консервированное молоко и т. д. Этими дарами Америки они подкармливали своих настоящих и походных мужей.
Бездельная жизнь на всем готовом окончательно обленила даже тех из них, которые дома привыкли к труду.
Дело дошло до того, что никто из женщин не хотел выметать сор из своего барака. Постепенно у «барынь» образовались такие авгиевы конюшни, что грозили заразой всему лагерю. Русский комендант назначил старостихой женского барака одну вдову казачьего генерала, неотесанную «станёшницу»[48], думая, что она сумеет заставить «барынь» убирать из-под себя навоз.
«Барыни» забунтовали.
Ну, вот еще, я буду подметать у койки какой- нибудь поручицы! — язвительно заявляет одна молодая особа, считавшая себя супругой полковника.
С соседкой-поручицей у нее давнишние нелады.
Подумаешь, фря какая! Знаем вас… Я в законе живу, а ты «походная»… Много таких было у твоего полковника.
Поручица в ту же ночь горько поплатилась за эту дерзость.
Староста! Староста!
Что, в чем дело?
Прекратите безобразие: тут мужчины.
В женском царстве тревога. Как ни холодно, но многие поднимаются с коек. Одинокая лампочка тускло освещает барак. Спросонок никто ничего не видит.
Где, где мужчина?
Вот у этой, госпожи поручицы, под одеялом. Подозрительную койку окружает толпа самых отъявленных фурий, на которых неспособен позариться ни один мужчина.
