Поиск романа «Крепость» я начал с Москвы, с главного литературно-художественного архива страны — РГАЛИ. Но среди скромно представленных материалов М. Л. Слонимского там этого романа не оказалось. Выяснилось, что почти весь архив писателя хранится в его (и моем) родном городе, в архиве, который раньше красноречиво назывался ЛГАЛИ, а теперь торжественно именуется ЦГАЛИ СПб. Фонд Слонимского (Ф. 414) начал комплектоваться там еще при жизни писателя; после его смерти родные М. Л. завершили эту фундаментальную работу, передав на хранение государству тысячи листов — рукописи его произведений (беловые и черновые), переписку, критико-биографические материалы. Романа «Крепость» среди этих бумаг не было. Слонимский либо его уничтожил, либо родные писатели сочли, что эта рукопись будет компрометировать автора. Впрочем, среди бумаг фонда 414 отыскалась беловая авторская машинопись одного из вариантов первой главы романа «Крепость»; на ней дата — 14 марта 1933[907]. Судя по этому тексту, роман начинался эпической картиной Питера периода нэпа. В первой главе появлялся персонаж — вернувшийся из эмиграции в нэповскую Россию профессор-экономист и политический литератор Воскобойников; его глазами Слонимский глядел на жизнь города: пристально, замечая невидимое другими, и с явным привкусом иронии. Эпичность не помешала быстро перейти к сути дела: «Всякий мог за, метить, что жизнь в Ленинграде — несколько иная, чем в Москве, — настороженней и тише, словно город этот стремился жить отдельной от страны жизнью, словно он готовился к некоему прыжку, чтобы вернуть себе прежнее значение и власть. Было похоже, что местные вожаки только и ждут момента, чтобы доказать свою особую и единственную правоту. „Зиновьевской вотчиной“ называли остряки всю эту область». Профессор Воскобойников думает так, как надо автору — он «сам не понимал, почему эта особенность Ленинграда, вначале неприятно поразившая его, затем стала нравиться ему. Он иногда даже удивлялся себе — например, тогда, когда испытывал неожиданное удовольствие, узнав, что ленинградская организация требует исключения Троцкого из партии. Ну какое ему до этого дело? Но в этом, как и в жестах Троцкого, было нечто смутно успокаивающее, несмотря на всю резкость и революционность произнесенных при этом слов» (так писатель выдает за проницательность героя всего лишь авторское подчинение сталинской фальсификации!). «Все эти ощущения профессор Воскобойников копил в себе, ни с кем не делясь ими, потому что никто из его друзей и знакомых, как казалось ему, не испытывал их, — а из всех прежних своих качеств профессор особенно развил в себе сейчас осторожность». Однажды все-таки Воскобойников поделился этими соображениями со знакомым историком и получил в ответ: «Я занят смутным временем, да. За их драками не слежу. Но уверяю вас, когда нужно будет нас раздавить, они сразу помирятся». Проницательный Воскобойников «осторожно промолчал, но удивился недальновидности собеседника», начисто не понимавшего высокой принципиальности сталинского ЦК… Но в первоначальном варианте романа Воскобойникову отводилась куда более скромная роль. Обнаружилось это неожиданно.
В 1934 году все сохранившиеся к тому времени черновые листочки своей прозы (не беловики!) Слонимский, очень серьезно относившийся и к работе, и к архивному делу, передал в Пушкинский Дом, где к тому времени уже хранились многочисленные бумаги его родственников (отца, матери, дядюшки и тетушек). Продолжатель дела литературного клана естественно должен был пополнить это собрание своими бумагами. Находился он тогда на пике известности и благосклонности властей, входил в число «ведущих» писателей, и Пушкинский Дом принял его черновики. Среди рукописей, отданных Слонимским, был и пакет в 370 листов плотной бумаги формата А4, как сказали бы теперь, исписанной темными чернилами с двух сторон[908]. Это были абсолютно разрозненные черновые страницы романа «Крепость» — десятки раз переписываемые набело варианты отдельных страниц отдельных глав. Почти 70 лет они пролежали в рукописном отделе ИРЛИ, и за это время лишь один аккуратный диссертант заглянул в них в 1963 году, да вот я теперь.
При очевидной хаотичности листов (не всегда даже текст на обороте страницы продолжал написанное на её лицевой стороне) и невозможности уяснить полную структуру романа (нет начала всех глав), по листам этим все же можно углядеть не только канву книги, но и некоторые существенные её подробности. Маниакальное упорство, с которым автор старательно переписывает одно и то же, чуть варьируя, убирая политически не аккуратные (или успевшие стать неаккуратными) места — впечатляет.
Название романа возникло из представления о стране, как о крепости социализма, которая должна быть сильной и единой[909]. Прямая авторская речь то и дело открывает повествование глав, придавая ему политическую недвусмысленность: «Все было разрушено вокруг. Громада русских пространств, обмахнув одним крылом своим Азию, другим Европу, осталась в одиночестве — единственная страна непобежденной революции… Имея немало врагов у себя, революционная страна уже имела немало друзей по всему миру. И уже рабочие всех стран усыновляли единственное свое отечество и в нем видели будущее свое спасение. Только б оно не пало, только б оно укрепилось и выросло в мощную непобедимую державу!..»[910].
«Крепость» — роман о разоблачении левой оппозиции (сверху и изнутри), а не о Зиновьеве лично. Лишь однажды вождь ленинградцев мелькнет на страницах книги — в сцене работы районной партконференции в актовом зале Технологического института, причем увиден Зиновьев был глазами одного из главных персонажей, проницательного оппозиционера Антона Андреевича Ливака: «На трибуну всходил кучерявый мужчина в сером просторном пиджаке, внешностью своей несколько похожий на Антона Андреевича. Мировой авторитет его имени, которое уже, может быть, вошло и заняло свое видное место в истории, его долголетнее спутничество с Лениным, мировой авторитет его революционного имени — все это подавляло всех здесь присутствующих». Тут автор забеспокоился, не слишком ли он переусердствовал; последние фразы были зачеркнуты и вместо них написано: «Его долголетнее сотрудничество с Лениным, мировой авторитет его революционного имени — все это подавляло всех здесь присутствующих. И привычным холодом захлестнуло сердце Ливака при виде вождя… Какой блистательный оратор!»[911]. А затем герой подумал о Зиновьеве: «Не выдержит он… нет, не годится… Сильный человек нужен»[912].
