Экзамены проходили в последнюю неделю мая в малом экзаменационном зале: сначала он сдавал французскую литературу, философию и историю 1688–1870 годов, затем русскую историю, общественную жизнь и литературу до 1700 года, потом шла французская литература, философия и история 1495–1688 годов, русская литература, философия и история начиная с 1700 года и, наконец, французская литература, общественная жизнь и история до 1495 года. Часть вторая «трайпоса» оказалась намного труднее первой. Последние две ночи перед экзаменами Набоков вообще не ложился, и на этот раз никаких стихов в экзаменационной аудитории написано не было. За два дня до экзаменов он сообщил матери, что приедет в Берлин 1 июня, не дожидаясь конца сессии, если только поймет, что провалился. Когда же экзамены начались, он увидел, что сдать их вполне в его силах. С особой готовностью и удовольствием он отвечал на вопрос по гоголевским «Мертвым душам» (описать сад Плюшкина), который абсолютно соответствовал его склонности к точному знанию, четкому зрительному представлению, острой памяти на детали. Он написал Елене Ивановне, что часто видит во сне отца: «…и перед каждым экзаменом я смотрел на портрет его, как на образ, — и я знаю, что он мне помогал». 17 июня Владимир и Сергей Набоковы узнали о том, что оба они получили степень бакалавра второго класса. Три дня спустя состоялась церемония присуждения степени, а 21 июня Владимир уехал в Берлин98.
Финансовое положение Набоковых было слишком шатким, чтобы Владимир позволил себе отказаться от тех преимуществ, которые могла бы предоставить ему кембриджская степень бакалавра, однако усилия его были минимальными. Через два дня после окончания экзаменов он написал матери, что вновь чувствует возвращение музы и слышит «ее легкие шажки»99. Впрочем, она никогда не уходила от него далеко. По разнообразию и количеству публикаций Набоков явно превзошел любого из кембриджских студентов: статья по энтомологии, два английских стихотворения, критическая статья и стихотворные переводы с английского, виртуозный перевод сложного романа с французского, первый написанный по-русски рассказ, первое эссе, первая стихотворная драма и главное — его русские стихи: их печатало полдюжины русских журналов, раз в одну или две недели они появлялись в «Руле», а два новых сборника стихов — третий и четвертый — уже были сданы в типографию. В Кембридже он направлял всю энергию, которую не поглотили молодость, изгнанничество и любовь, не на то, чтобы стать Владимиром Набоковым, бакалавром наук, а на превращение во Владимира Сирина.
ГЛАВА 9
Перегруппировка: Берлин, 1922–1923
С первой из трех не то четырех моих жен я познакомился при обстоятельствах несколько странных…
«Смотри на арлекинов!»1
В конце июня 1922 года Набоков приехал из Кембриджа в Берлин. Не питая особой любви к Германии, которую в конце концов у него будут все основания ненавидеть, он все же провел здесь последующие четырнадцать с половиной лет.
Вначале он жил на Зекзишештрассе, 67, вместе со своей семьей, пока в декабре 1923 года его родные не переехали в Прагу. Елена Ивановна, которая, несмотря на слабые нервы, была раньше жизнелюбивой и веселой женщиной, превратилась в седую старушку в черном платье, с неизменной папиросой собственной набивки в руках: она все еще не пришла в себя от горя и нуждалась в постоянном утешении2. Обычно безмятежный Владимир, шутник и весельчак, сиявший счастьем, теперь погрузился в тяжелую депрессию. Когда он, гуляя с семнадцатилетней Светланой Зиверт по берлинскому аквариуму, сделал ей предложение, она согласилась стать его женой отчасти потому (во всяком случае, так это рисовалось ей впоследствии сквозь дымку лет), что никогда раньше не видела его столь печальным и подавленным. Родители Светланы согласились на помолвку при условии, что будущий муж их дочери найдет себе постоянное место3.
Место в немецком банке нашлось и для Владимира, и для Сергея. Сергей продержался неделю, Владимир — всего три часа. Он, в отличие от Т.С. Элиота или Уоллеса Стивенса, никогда не смог бы приковать себя к конторскому столу, чтобы обретать свободу за столом письменным. Да и большой необходимости в этом вроде бы не было. После первого робкого дуновения инфляции жизнь в Берлине стала до абсурда дешевой — в четыре раза дешевле, чем в Париже. В последующие несколько лет экономические условия изменились, и Владимиру все чаще приходилось зарабатывать на жизнь уроками — французского, английского, тенниса и даже бокса, — делясь со своими учениками тем, что дала ему богатая и культурная русская семья. Вначале он, однако, занимался репетиторством только от случая к случаю. Заметив, что у него много свободного времени, Клавдия Зиверт, в конце июля уезжавшая вместе со Светланой, Татьяной и младшим сыном Кириллом на летний курорт Бад-Ротерфельд в Тойтобургер Вальд, пригласила его поехать вместе с ними, чтобы отдохнуть на немецкий манер: совершать долгие прогулки по лесу, пить молоко где-нибудь под кленами или каштанами — под аккомпанемент оркестра, исполняющего на открытой эстраде попурри из Вагнера4.
Летом 1922 года «Гамаюн», одно из многочисленных русских издательств, появившихся за последнее время, заказало Сирину перевод «Алисы в Стране чудес»5. Получив в качестве аванса пять американских долларов — сумму по тем временам немалую, — он отправился домой на трамвае и, не обнаружив в кармане мелочи, протянул кондуктору банкноту. На кондуктора это произвело настолько сильное впечатление, что он остановил трамвай, чтобы отсчитать сдачу6.
После «Кола Брюньона» перевести «Алису в Стране чудес» не составляло для Набокова труда. Чтобы получилась вполне полноценная самостоятельная книжка для русских детей, он весело перенес в нее все забавы из детского русского дома: французская мышь, которая пришла в Англию с Вильгельмом Завоевателем, превратилась в мышь, которая осталась в России после отступления Наполеона, Алиса стала Аней, и Аня обыграла Алису в игре слов. «Аня в Стране чудес» была даже названа лучшим переводом Кэрролла на иностранные языки7.
История изгнанничества не знает другого такого примера, как русский Берлин, вспыхнувший сверхновой звездой на культурном небосклоне мира. Несколько сотен тысяч эмигрантов, совсем недавно обосновавшихся в Берлине, и без того не испытывавшем недостатка в книгах и периодических изданиях, смогли выпустить за три года больше печатной продукции, чем иные страны выпускают за десятилетие.
