Выходило как-то странно. С одной стороны, не прошло и двух с половиной месяцев, с тех пор как подавлено восстание Гайды. В городе всё было спокойно, торговля шла вовсю. Светланка представляла собой пестрый муравейник нарядной публики. И вдруг ни с того ни с сего весть об отъезде как раз той единственной части, на которую мог положиться генерал Розанов.
Коля Ардашев принёс мне несколько десятков тысяч сибирских рублей и просил принять их на хранение.
— Коля, — говорил я, — по существующему курсу это богатство можно определить приблизительно в пятьдесят иен. Вы едете в неизвестные страны. Перемените их сейчас же на иены и возьмите с собой — в дороге пригодятся.
Но Коля не пожелал обмена и настаивал на их хранении, веря, что курс поднимется. Я согласился исполнить просьбу юноши, и мы спрятали деньги в шкатулку. Прощаться было грустно…
Пришли Рудневы. Я расспрашивал всегда хорошо осведомлённого Сергея Петровича об отъезде гардов, но он так же, как и я, терялся в догадках.
Жена сидела в своей комнате и укладывала маленький походный чемоданчик сына, заливаясь слезами.
Мы уже отнесли вещички в прихожую, когда Толюша подошёл к матери и сказал, что у него нет сил расстаться с нами и он решил не ехать и разделить нашу участь.
Бурная радость охватила нас, но мы не знали, что лучше. Сердце говорило одно, а холодный разум подсказывал необходимость воспользоваться случаем и покинуть Владивосток.
Я отправился смотреть на погрузку крейсеров, стоявших в бухте, и наблюдал, как гарды возили на подводах свой скарб. Подводы не имели лошадей, и гарды тянули их сами.
Я постоял с полчаса на пристани в надежде повидать знакомых юношей. Но они были на корабле, и мне не удалось им сказать последнее «прости».
Возвращаясь обратно, я наткнулся на какого-то пожилого субъекта, по облику схожего с мелким лавочником или зажиточным рабочим. Он потрясал в воздухе кулаками в направлении кораблей и неистово ругался.
— Сволочи, — кричал он, — уезжаете! Туда вам и дорога, хоть на дно морское, к самому морскому царю, коли без царя жить не можете. А мы и без вас проживём. Скоро сам товарищ Ленин к нам сюда пожалует. Хоть бы одним глазочком мне на него живого поглядеть, на нашего народного избавителя от всей этой сволочи.
Что за злоба дышала в этом человеке? Неужели он в самом деле верил, что коммунизм даст ему земной рай? Возможность воцарения коммунизма надолго казалась мне сомнительной. Ничего, кроме горя, он народу не принесёт. Пройдёт лихолетье, успокоится бунт народный, и вновь придётся перестраивать Россию на капиталистический лад. А с другой стороны, что-то шептало мне: «Силён и страшен капитал, но если к силе его прибавить ещё и силу штыка, то борьба с ним станет немыслима, и сбить его голыми руками народу будет невозможно». Зато, утешал я себя, штыки солдат могут обернуться против угнетателей… Но для этого нужно долгое время, а пока что надо крепко подумать, как спасти себя и семью от этой злобы народной. Ведь в России нет теперь и клочка земли, где можно приклонить свою голову. Настанет время, когда уйдут интервенты и Владивосток займут красные войска. Что тогда делать, куда деваться? Бежать за границу? На какие же средства мы будем жить? С другой стороны, плохо верится, чтобы японцы покинули Приморье. Их острова переполнены до чрезвычайности, им нужна новая территория, и они не только не уйдут, но захватят бoльшую часть российской земли. Говорят, работать с ними невозможно…
Вероятнее всего, думал я, придётся купить здесь землицу и, опростившись, начать жить от трудов рук своих. И с этими мыслями я вернулся домой.
На другой день, в воскресенье, я встал, по обыкновению, рано, поставил самовар, сварил кофе и прошёл в комнату жены и Наташи, откуда слышались голоса.
— В чём дело? — спросил я плачущую дочурку.
— Ох, папочка, какой ужасный сон я видела. Что-то должно случиться…
— Да полно, девочка: нельзя же, в самом деле, верить в сны.
— Нет, папа, я так ясно видела этот ужасный сон. Чувствую, что он сбудется.
— Ну, расскажи мне сон, — сказал я, присаживаясь на кровать.
— Папочка, я видела явственно, как с гор спускается страшная толпа народа с красными бантами и знаменами. Толпа несла большой гроб, и когда гроб поравнялся с нашим домом, то в покойнике я узнала Колчака. Вдруг он сел в гробу и указал мне рукой назад, к Первой Речке, и я проснулась.
— Наташенька, — говорил я, — есть примета, что праздничный сон до обеда недействителен.
Но дочь не унималась и плакала.
Я вышел из комнаты и в раздумье направился к двери, ведущей на балкон.
На улице происходило что-то странное. Китайские кули, шедшие и ехавшие по направлению к Первой Речке, вдруг стали останавливать подводы, а затем, повернув лошадей в обратную сторону, вскачь помчались под горку к Светланке. Пешеходы тоже побежали назад. Улица опустела. Мелкие китайские лавочники стали закрывать двери и окна ставнями. Я недоумевал. Однако вскоре из-под горы от Первой Речки показалась толпа с красными флагами и бантами. Толпа росла, и послышалось пение «Интернационала». Среди толпы шли и вооружённые винтовками люди в обтрёпанных шинелях и тоже с красными бантами. Как я потом я узнал, это были партизаны Шевченко.
Я бросился к спящим в коридоре юнкерам. Юноши с ужасом глядели на многотысячную толпу. В русло этой толпы вливалась и другая. Шествие было внушительное. Сердце заныло от дурных предчувствий.
— Наташенька, сон в руку! — крикнул я в комнату дам.
Зачем, думалось мне, Толюша остался с нами, зачем он не уехал с гардами?
Когда собралась вся семья, началось совещание, что же нам делать.
Бежать некуда. Защиты из-за отъезда гардов никакой.
— Одно необходимо сделать, — сказал я юнкерам, — сейчас же спрятать оружие и переодеться в штатское платье.
— Но где его взять?
— У Толюши платье есть, вам же я дам своё.
Но моё платье было им непомерно велико.
— В таком случае сейчас же срежьте погоны.
Но молодёжь заупрямилась.
— Погоны мы не снимем, — заявили они, — а оружие спрячем на чердаке, дабы его можно было достать в критическую минуту.
— Нет уж, прячьте его так, чтобы не смогли разыскать. О сопротивлении не может быть и речи. Нельзя втроём сопротивляться тысячам.
С этим гарды согласились, но погоны не сняли.
Весь день моя семья сидела дома и никуда не выходила, за исключением меня, отправившегося на рекогносцировку. Я дошёл до переполненной народом Светланки. Куда девались нарядные платья дам? Все как-то в один день обнищали и обносились, но зато всюду бросались в глаза красные банты. Людей без банта я не насчитал и одного десятка. Даже на двух маленьких кадетиках в шинелях без погон виднелось по красненькому бантику.
