Ее рукопись нужно было видеть: листы были разрезаны, склеены, перекроены, иногда одна страница состояла из шести, семи или десяти полосок, взятых из других страниц и склеенных вместе, соединенных отдельными словами или предложениями, вписанными между строк. Она часто шутливо хвалилась перед друзьями своей сноровкой в работе. Ее книжка для заметок иногда использовалась в этом процессе, именно на ней она склеивала страницы своей рукописи…
Я просматривал каждую страницу ее рукописи по нескольку раз, и каждую страницу корректуры, записал для нее многие параграфы, часто просто передавая те идеи, которые ей не удавалось тогда сформулировать по-английски; помогал найти нужные цитаты и выполнял другую вспомогательную работу. Эта книга вобрала в себя все ее достоинства и недостатки. Она создала своей книгой целую эпоху и, созидая ее, создала и меня – ее ученика и помощника, – так что я смог выполнять теософическую работу в течение последовавших двадцати лет…
Наблюдать за ее работой было для меня исключительным и незабываемым удовольствием. Обычно мы сидели за большим столом напротив друг друга, и она постоянно была у меня перед глазами. Ее перо прямо-таки летало по страницам; затем она могла неожиданно остановиться, смотреть отсутствующим взглядом в пространство, и затем, как бы увидев что-то невидимое, начинала это копировать на своем листе. Цитирование заканчивалось, ее глаза снова приобретали естественное выражение, и она продолжала писать до следующего перерыва.
Я хороню помню, как однажды видел и даже держал в руках астральные дубликаты книг, из которых она выписывала цитаты для рукописи, которые ей пришлось "материализовать" для меня, чтобы я мог сделать корректуру, так как я отказался оставить их непроверенными. Одна из них была французская книга по физиологии и психологии, другая книга, также французского автора, по какой-то области неврологии. Первая была в двух томах, вторая в мягкой обложке».
Работа была тяжелой и напряженной. Надежде Андреевне Елена сообщала, что трудится по восемнадцать часов в день и питается одной овсянкой, на что та ей разумно ответила: «Лучше вместо овсянки кушай ростбифы и окорока, а себя не губи».
Через некоторое время тетушке пришло очередное послание от племянницы:
«Я не писала тебе целый месяц, – и знаешь, почему? Однажды во вторник, чудесным апрельским утром, я встала с постели и, как обычно, села за письменный стол отвечать своим корреспондентам в Калифорнии. Вдруг, по-моему, и секунды не прошло, я увидела, что каким-то необъяснимым образом я у себя в спальне и лежу на кровати; и уже не утро, а вечер. Подле я увидела некоторых наших теософов и докторов; они смотрели на меня с изумлением, а Олкотт и его сестра м-с Митчелл – лучшая из моих здешних друзей – оба бледные, угрюмые, в морщинах, словно их только что в кастрюльке сварили. "Да что такое? Что случилось?" – спрашиваю. А они, вместо того чтобы ответить, набросились на меня с расспросами: что это со мной? Но откуда же мне знать – ничего особенного как будто. Я ничего не помнила, но только и впрямь было странно, что всего минуту назад был вторник и утро, а теперь вечер субботы, как они мне сказали; а мне эти четыре дня беспамятства показались мгновением. Вот тебе и раз! Представь только: они все думали, что я умерла, и уже собирались сжигать мое бренное тело».
Но тут Учитель телеграфировал Олкотту из Бомбея:
«Не бойтесь. Она не больна, а только отдыхает. Она сильно переутомилась. Ее тело требовало отдыха, и теперь она поправится».
Работы действительно было много. «Мы работали над книгой уже несколько месяцев, – вспоминал Олкотт, – и подготовили 870 страниц рукописи, когда однажды вечером она спросила меня, соглашусь ли я с тем, что мы вынуждены (по указанию нашего Парамагуру) начать все сначала! Я хорошо помню свое шоковое состояние от того, что все эти недели тяжелого труда, психологических грез и головокружительных археологических загадок потрачены впустую, как я посчитал в своем неведении. Но мое почтение, любовь и благодарность к этому Учителю и всем Учителям за предоставленное мне право участвовать в их работе были безграничны. Я согласился, и мы опять принялись за дело».
Если вглядеться в рукописи Елены, написанные в разное время, то можно заметить большие различия. Почерк обычно определяет особенности характера, состояния души и настроения человека. Олкотт тоже заметил, что один из почерков Елены «…был мелкий, но простой; еще один – отчетливый и свободный; другой – простой, среднего размера и очень четкий; следующий – быстрый и неразборчивый со странными иностранными буквами. Все эти стили почерка были связаны с огромнейшими различиями в ее английском языке. Иногда мне приходилось делать по нескольку исправлений на каждой строчке, в других случаях, просматривая целые страницы, я едва ли находил всего одну ошибку. Самыми лучшими были рукописи, написанные для нее, когда она спала. Тому пример – начало главы о цивилизации древнего Египта. Как обычно, мы закончили в два часа ночи, оба очень уставшие, предвкушая перекур и последнюю беседу перед сном. На следующее утро, когда я спустился к завтраку, она показала мне целую кипу, по крайней мере 30–40 страниц рукописи, написанных прекрасным почерком. Она сказала, что все это было написано для нее Учителем, имя которого, в отличие от других, никогда не упоминалось. Эти страницы были совершенны во всех отношениях и пошли в печать без исправлений.
Е.П.Б. служила как бы инструментом, распределившим весь материал, контролировавшим его форму, оттенки, выразительность, тем самым наложив отпечаток собственного стиля. Различные владельцы ее тела, которые подселялись в нее, только изменяли ее привычный почерк, но не писали своим собственным; таким образом, используя ее мозг, они вынуждены были позволять ей окрашивать их мысли и располагать слова в определенном порядке. Подобно тому, как дневной свет, проникая сквозь окна храма, приобретает оттенки цветного стекла, так и мысли, переданные через мозг ЕЛ.Б., изменялись выработанным ею литературным стилем и способом их выражения».
Своей сестре она писала по этому поводу: «Ты спрашиваешь, может ли он вселяться в других людей, так же как в меня. Точно я не знаю, но кое-что мне известно совершенно определенно: что человеческая душа (его настоящая живая душа) совершенно свободна от остального организма; что эта душа не приклеена к физическим внутренностям; и что эта душа, которая находится во всем живом, начиная с инфузории и кончая слоном, отличается от своего физического двойника только тем, что, обладая бессмертием, она способна к самостоятельным и независимым действиям. Если его душа непосвященного профана, она проявляет себя во время его сна; душа посвященного адепта проявляется в любой нужный ему момент, подчиняясь его воле. Постарайся усвоить это и тогда многое станет тебе ясно».
