больше, с которых надо было брать пример.
Ведь предупреждал меня Н. А. Булганин: «возьмись за ум, иначе сорвешься, брось пить, приведи в порядок семейные дела» (т. е. разберись наконец, с какой из двух жен будешь жить, с Тимошенко или с Васильевой. — Б. С.). А разве я послушался? Нет. Не пожелал сам взглянуть в свое нутро и взяться за ум. Тюрьма заставила разобраться в своих собственных грехах, сбила спесь. Я смог трезво оценить пройденную жизнь и подумать о будущей. Ведь мне всего 35 лет. 17 лет в армии. 16 лет в партии и докатился до такого положения. Виноват только сам. Обижаться не на кого. Поверьте, что нет строже суда, чем своя совесть. Больше всего я виноват перед отцом и партией. Прошу Вас, дайте возможность работой смыть эту свою вину перед партией. Дайте возможность доказать делом преданность Родине и народу».
Вероятно, разговор с Булганиным, на который ссылался Василий, происходил сразу после смерти отца, когда было принято решение об увольнении генерал-лейтенанта Сталина из армии. Можно предположить, что если бы Василий согласился «взяться за ум», то его отправили бы в запас с нейтральной формулировкой «по состоянию здоровья», как и предлагал Желтов, а не по дискредитирующим основаниям.
Боюсь, что поистине злую шутку сыграл с Василием его портрет в американском журнале. Наверняка этот журнал видели Хрущев, Маленков и другие члены Президиума. Именно опасение, что имя сына покойного вождя может быть использовано на Западе в антисоветских целях, толкнуло их на жесткие меры в отношении Василия Иосифовича. Ведь культ личности Сталина еще не был разоблачен, а неосторожные высказывания его сына могли дать пищу для самых разнообразных политических спекуляций. Поэтому тогда, в 53-м, решено было на всякий случай его изолировать.
Теперь же, в феврале 55-го, имя Иосифа Сталина упоминалось довольно редко, а до разоблачения «культа личности» на XX съезде партии оставался ровно год. Василий казался безопасен, обещал стать другим человеком, обещал исправиться, изжить пороки — алкоголизм и неразборчивость в связях с женщинами. Похоже, Хрущев склонялся к тому, чтобы выпустить его из тюрьмы.
Думаю, что как раз после февральского заявления опального генерала перевели в госпиталь с перспективой освободить совсем и направить в Барвиху подлечиться. Тем более что два года после ареста Василий не имел доступа к спиртному, его алкоголизм никак не проявлялся, и появилась надежда, что после освобождения генерал угомонится и будет вести себя тихо, не поднимая скандала. Однако пребывание Василия в госпитале разрушило эти надежды. 34-летний генерал вновь почувствовал себя на коне и, если верить Светлане, возобновил попойки с друзьями. Очевидно, более либеральный госпитальный режим вещи такого рода допускал. К тому же не исключено, что врачи и охрана смотрели на проделки Василия сквозь пальцы. Неизвестно доподлинно, какие разговоры он вел в госпитале. Вполне возможно, что говорил, будто Берия убил Сталина. Хотя ругать Лаврентия Павловича вроде бы не возбранялось, но Хрущеву и его товарищам по Президиуму ЦК разговоры Василия могли не понравиться. Обыватель-то мог подумать, что Иосифу Виссарионовичу помог отойти в мир иной не Берия, а кто-нибудь другой из его наследников, да и шум вокруг единственного сына Сталина Никите Сергеевичу вряд ли мог понравиться. Некоторые из фанатичных поклонников усопшего вождя продолжали видеть в Василии его подлинного наследника. Поэтому решено было довести дело до конца и разобраться с арестованным генерал-лейтенантом по полной программе.
Из госпиталя Василия отправили не в Барвиху, а обратно в тюрьму и через несколько месяцев осудили приговором Военной коллегии Верховного суда по обвинению в злоупотреблении служебным положением и антисоветской агитации на восемь лет тюрьмы. В приговоре утверждалось: «В. Сталин неоднократно высказывал резкое недовольство отдельными, проводимыми Партией и Советским правительством, мероприятиями… В. Сталин дошел и до прямых, явно антисоветских высказываний. Так, в присутствии Капелькина и Февралева В. Сталин высказывал свои намерения сделать иностранным корреспондентам или сотрудникам иностранного посольства клеветническое заявление, направленное на дискредитацию руководителей Партии и Советского правительства… Антисоветская настроенность В. Сталина ярко выявилась и в том, что он в своем озлоблении допустил выпад террористического характера в отношении одного из руководителей Партии и Советского правительства».
Судьи, разумеется, не стали уточнять, что свои показания Капелькин, Февралев и другие близкие Василию люди дали, томясь в Лубянских застенках и прекрасно понимая, что, если не скажут, как надо следователям, придется задержаться там не на один долгий год. И действительно, арестованных сослуживцев генерал-лейтенанта Сталина, продержав под стражей около года и добившись нужных показаний против их бывшего шефа, благополучно освободили. Судить-то было не за что. Служебные грехи Капелькина, Февралева и остальных все равно покрывались амнистией, той самой, форма объявления о которой вызвала недовольство сына Сталина. К самому же Василию Иосифовичу амнистию почему-то (впрочем, понятно почему) решили не применять.
Не рискнули судьи также воспроизвести в приговоре «террористический выпад против одного из советских руководителей». Сажать генерала за бассейн и каток было и незаконно, и нелепо. Но «террористический выпад» потребовал бы слишком серьезного наказания и мог породить ненужные разговоры. Вот и нашли спасительный пункт об «антисоветских разговорах» — весомый довесок, в конце концов перевесивший хозяйственные статьи.
Отбывать наказание сына Сталина перевели из Лефортова во Владимирскую тюрьму. Туда секретный узник прибыл в самом начале 56-го года под чужой фамилией — Васильев. Из Владимирки он писал письма в два адреса — Хрущеву и Капитолине Васильевой, единственной женщине, по-настоящему любившей его. 9 января 56-го Василий отправил жене первое письмо, где просил ее приехать вместе со Светланой, повидаться.
Получив от Капитолины первую весточку, Василий очень обрадовался. 18 февраля 1956 года он писал:
«Мамка милая! Первая ласточка, хотя и небольшая, но все же долетела. Жаль, что Линушка не написала ни строчки (к приемной дочери Василий был привязан, как к родной. — Б. С.)… Хотя ты далеко, но с письмом как будто приблизилась и находишься рядом. Не думал, что листок бумаги может так взволновать. Ты не представляешь, как приятно в этом «дворце» получить даже такое небольшое и бестолковое, но теплое посланьи-це!.. Твое тепло лучше всяких лекарств, и раз оно греет меня — мне сам черт не страшен!»
На следующий день последовало их первое тюремное свидание, а уже 21 февраля Василий послал следующее письмо:
«Ждал твоего письма, но оно, очевидно, еще не написано. Как доехала? Как твое горло? Ходила ли к врачу? Мне кажется, что нужно обратиться к хорошему специалисту… Чем скорее займешься своим здоровьем, тем меньше я буду беспокоиться…
Живу от встречи до встречи с тобой. Неделя разлуки
