С большим, можно сказать, с обостренным интересом вглядывался Герцен в Чернышевского, когда тот вступил на порог его дома. Так вот он, этот властитель дум пepeдовой молодежи, соперник Герцена по популярности, но только там, в России. Однако это «там» и есть самое главное. Наружность? «Нечто среднее, — быстро подумалось Герцену, в то время как он пожимал гостю руку, — между Дон-Кихотом и рассеянным профессором». Крупный нос, оседланный очками, сильно выдается из зарослей усов и бороды. Пиджак осыпан табачным пеплом. Каким-то дивным образом мешаются в его худом лице учительская строгость и мечтательность поэта. Откуда это ощущение? Может быть, от бровей, взлетевших над неожиданно голубыми глазами?
Чернышевский вынул из кармана брошюру. Посмотрел на нее с огорчением:
— Измялась…
И тут же — в странном смешении робости и приподнятости:
— Вот… примите, пожалуйста…
Это был типографский оттиск диссертации Чернышевского.
На первой странице — нежная дарственная надпись Герцену.
Герцен поблагодарил с суховатой вежливостью. Он держался настороженно, как солдат в ожидании атаки. Если бы он знал, что Чернышевский однажды сказал Добролюбову: «По блеску таланта в Европе нет публициста, равного Герцену!»
Но разве только однажды? Увидев «Кто виноват?» в Москве у Лавровых, Чернышевский на вопрос, знаком ли он с автором этой повести, воскликнул:
— Я его так уважаю, как не уважаю никого из русских, и нет вещи, которую я не был бы готов сделать для него.
Однако восхищение его не ограничивалось репликами в разговоре с друзьями. Он увековечил его и на бумаге, и притом в одном из важнейших своих сочинений — в «Очерках критики гоголевского периода». Коснувшись того идейного движения, которое шло в кругу Герцена, Чернышевский обмолвился о нем, Белинском и Бакунине: «Тут в первый раз умственная жизнь нашего отечества произвела людей, которые шли наряду с мыслителями Европы, а не в свите их учеников».
Рождение «Колокола» повлекло некоторые изменения этой позиции Чернышевского. Но их можно назвать скорее тактическими, нежели стратегическими. Ведь если говорить начистоту, нынешний визит Чернышевского в Орсетт-хауз, в сущности, не что иное, как командировка от журнала «Современник», средоточия передовой мысли в России, с целью убедить Герцена переключить «Колокол» с его обличительного жанра на подлинно революционные удары по прогнившему стволу российской государственности.
Тем не менее дарственная надпись на диссертации была похожа на объяснение в любви.
И все же Герцен изготовился к отражению атаки. Все его борцовское существо напряглось в нетерпении нанести ответный удар.
Парадоксальная особенность положения состояла в том, что ведь и Герцен относился к Чернышевскому с симпатией, хоть и не всегда явной. Однажды он сказал Пятковскому… Но прежде, кто такой Александр Петрович Пятковский? Литератор. Вояжировал за границей. Ну, как не совершить паломничества к «святым местам»! Тем более что у Пятковского и деловое предложение к Герцену: сотрудничать в петербургском журнале «Неделя». Конечно, под псевдонимом.
На первых порах Пятковский понравился Герцену своим шустрым и легким характером. Даже выпросил у Герцена фото с надписью. Однако вскоре он изрядно надоел. «Пятковский скучен — и фланер без серьезного интереса», — посетовал Герцен жене. Предложение его, впрочем, принял: уж очень заманчива перспектива появиться на страницах легальной русской печати. Помимо всего это дает возможность определить «границы их свободы тиснения», как объяснил Герцен Огареву, то есть прощупать, насколько бдительна российская политическая цензура.
Герцен напечатал в «Неделе» ряд очерков под общим названием «Скуки ради». Некоторые из них были довольно радикальны, по признанию самого Герцена, «с кайенским перчиком». Псевдоним для себя он придумал легко: Нионский — по названию швейцарского городка Нион, где он встретился с Пятковским и попивал с ним на балконе отеля пенистый рейнвейн пополам с зельтерскои водой. Но подслеповатая цензура скоро прозрела, и Герцен вынужден был прекратить свои публикации в «Неделе»: льва узнали по когтям.
Как-то придя к Герцену, Пятковский снял шляпу, под ней оказалась ермолка, снял и ее, обнажив лысую голову. Герцен, внимательно наблюдавший эту процедуру, молвил:
— А сейчас вы снимите черепную крышку, и обнаружится мозг Добролюбова и Чернышевского.
Оба засмеялись шутке. Но шутка-то со значением. Она свидетельствовала о том, что Герцен хорошо осведомлен о широте влияния Чернышевского на русское общество. Он так отозвался о некоторых своих посетителях: «…русские молодые люди, приезжавшие после 1862 года, почти все были из „Что делать?“ с прибавлением некоторых баларовских черт…»
Герцен не мог не видеть, что Чернышевский один из тех людей, которых выдвинуло новое поколение в России. Герцен называл их великими разночинцами — Чернышевского, Михайлова, Серно-Соловьевича. Он ставил им в заслугу социальный гнев, самоотвержение, кровное единство с народными массами.
«Нашими русскими собратьями» называет Герцен Чернышевского и Добролюбова в № 49 «Колокола», разумеется не упоминая их имей из соображений конспиративных.
К роману Чернышевского «Что делать?» Герцен не испытывал однозначного отношения. Сам гениальный мастер, повелитель волшебного русского слова, он не был удовлетворен словесной тканью этого романа, но признавал за ним его идейное и проблемное значение как своего рода руководства к действию. Он рекомендовал его своему Саше: «…я перечитываю роман Чернышевского „Что делать?“ — пришлю его тебе — форма скверная, язык отвратительный — а поучиться тебе есть чему в манере ставить житейские вопросы».
Но признавая значительность Чернышевского, его личности и его произведений, Герцен все же сетовал на него, а заодно и на Добролюбова: «Да, конечно, явление отрадное… А все же далеко им до Белинского, нет того блеска, того вулканизма… А ведь Виссарион тоже был разночинец…»
Герцен — сияющая вершина великого русского искусства — никогда не приносил идейность в жертву совершенству формы. Степень накала демократических убеждений — вот что было мерой его оценки. И он снова высоко подымает Чернышевского в статье «Порядок торжествует!»:
«Пропаганда Чернышевского была ответом на настоящие страдания, слово утешения и надежды гибнувшим в суровых тисках жизни. Она им указывала выход».
В политической экономии, в своей работе «Труд и капитал» и в своих примечаниях к переводу «Политической экономии» Милля, которые гораздо значительнее самого текста, Чернышевский так близко подошел к Марксу, как никто из социалистов домарксова периода, заслужив от Маркса имя «великого русского ученого и критика».
