И, наконец (причем, это едва ли не главное), — страстное и, я бы даже сказал, жадное желание отдать все свое накопленное зрителю. Неукротимое желание поделиться. Именно эта альтруистическая особенность его таланта и придавала ему столь дорогое для публики обаяние.
Обаяние — как бы еще один талант. Поэтому, когда говорят про Черкасова, что он был темпераментен, шутлив, скромен, жаден к роли или предан делу, то ко всему этому еще надо добавить, что он не только был талантлив, но еще имел талант быть талантливым. Отсюда и популярность. Необыкновенная.
Александра Яблочкина. Так знала ли она жизнь?
Яблочкина родилась в актерской семье и на сцену вышла рано — шести лет, в Тифлисе. Потом, повзрослев, играла в театре русской драмы в Тифлисе и в театре Корша в Москве. Наконец, в 1888 году, 22-х лет дебютировала в Малом театре. И уж тут играла до конца жизни.
А прожила немало — 98 лет (1866—1964). Замужем не была, да и вообще, если верить актерским слухам, прожила без романов, что породило в этой далекой от целомудрия среде множество анекдотов.
Но были с нею житейские истории, похлеще всяких анекдотов.
Например, приехав на гастроли в Ленинград, остановилась в «Астории». Администратор театра, зайдя к ней в номер, осведомился:
Как, Александра Александровна, у вас тут все в порядке? Претензий нет?
— В порядке-то, голубчик, в порядке. Но вот, слышала я, горничные между собой переговаривались. Будто как раз в этом номере передо мной жил молодой тенор из Большого... Ну, как его?..
Козловский, что ли?
Нет, другой тенор. Поменьше росточком.
— Лемешев?
— Вот-вот. Так он, горничные говорили, на этой самой постели... что-то вроде взрывов... или фейерверка... Ну, чем мальчишки из пугачей стреляют?
Пистонами, что-ль?
Вот-вот! Горничные говорят: пистоны ставил. Тут администратор остолбенел и, лишь придя в себя, выдавил:
Так и что, Александра Александровна?
А уж вы, голубчик, либо сами, либо распорядитесь. Пусть проверят, не оставил ли чего? Как бы и мне не взорваться.
Все бу в поря... — еле произнес администратор и выскочил из номера.
И еще правдивая история.
В ее квартиру забрались через окно воры. Думали, она в театре, а прошли в спальню и видят: лежит в постели. Даже испугались — а вдруг поднимет визг.
Но Яблочкина этак спокойно на них взглянула и, увидав, что они нацелились на подзеркальник, где лежали ее драгоценности, сказала:
— Это все стеклышки, голубчики, стекляшки. Но они мне очень нужны на спектаклях. Так что уж вы, голубчики, лучше деньгами — вот они там, в сумочке. Правда, немного, но что поделаешь. Одна просьба, будете уходить, окно-то закройте, через которое вы... А то дует. Простудите старуху.
Воры деньги взяли, драгоценности не тронули и, уходя, только что не поклонились почтительно. После чего старушка позвонила Молотову и сказала:
Голубчик, Вячеслав Михайлович, тут у меня ваши были и ограбили. Деньги взяли. Нет, я не к тому, чтобы их искать. Пока найдете, они их пропьют. Пусть уж, чего там, так и быть. А просто я теперь у вас, голубчик, без копейки осталась. Так что вы, будьте любезны, распорядитесь. Мой поклон вашей супруге.
И еще история.
Будучи председателем ВТО, она должна была выступить с официальным приветствием по какому-то поводу. А в те времена полагалось все начинать с благодарности Сталину. Это она знала, а потому, стоя перед микрофоном и держа в руке несколько листков, с чувством произнесла:
— Дорогой наш Иосиф...
И запнулась. Позабыла его отчество. Стала перебирать листки в поисках начала, но так как пауза тревожно за-
тягивалась, то из зала стали подсказывать громким актерским шепотом:
— Виссарионович... Вс-с... р-р... ныч-ч!..
Однако старушка, не обращая на это внимания, продолжала спокойно перебирать листки и, наконец, найдя начало, продолжила:
Ах, вот, — Виссарионович...
Ну и далее пошло по тексту. Без запинки. С чувством.
Под конец жизни она была уже совсем плоха, однако продолжала играть. На последние спектакли ее вывозили в кресле. Она должна была произнести сердитый монолог и, приподнявшись, гневно сбросить с невысокой колонки стоявшую на ней вазу с цветами.
Дублирующая ее (тоже почтенного возраста) Турчанинова, когда и ей предложили выезжать в кресле, рассердилась: «Это вы старуху выкатывайте! А я еще на своих хожу».
На одном из этих последних спектаклей я присутствовал и видел, как Яблочкина, отчеканив без запинки и всяческого изменения интонации монолог, приподнялась и, напряженно глядя на вазу, махнула рукой. Но — мимо. И еще раз. Опять не попала. Хотела с третьей попытки сбросить вазу, но стоящий рядом актер догадался и качнул колонку. Ваза упала. Старушка рухнула в кресло, и под аплодисменты ее укатили за кулисы.
А я подумал, как важно, все-таки, вовремя уходить отовсюду. В том числе и со сцены. Именно уходить. Не уезжать.
Были с нею и еще эпизоды, которые, возможно, позволяли судить, что преклонный возраст и необычная личная жизнь как бы изолировали актрису от повседневного людского быта прочих людей и мешали ей понять их.
Вот, к примеру, один из эпизодов.
Отдыхая перед войной в подмосковном санатории «Узкое», где обычно подлечивались академики и разные знаменитости, Александра Александровна после месячного пребывания вручила царственным жестом горничной, которая ухаживала за ней все это время, 20 копеек.
Та обомлела, приняла двугривенный, а потом, вся трепеща от негодования, выплеснула сестре-хозяйке:
Это ж надо — двадцать копеек! Я, как пришла в себя, даже хотела бросить их ей прямо в эту..! Я за ней целый месяц, как за малым дитем, ходила, а она!.. Нет, что вы на это скажете, Екатерина Дмитриевна?!
— Да успокойся, Шура, — промолвила сестра-хозяйка. — Успокойся. Уверена, она не хотела тебя обидеть. Просто — не знает меру деньгам. Ну — человек прошлого века. Нашей жизни не понимает. Ну — не от мира сего. Для нее что двадцать копеек, что...
— Да?! — вскипела Шура. — А зарплату получать, это она понимает? А сколько получать — понимает? Эх, дура я, дура, ругаю себя — зачем взяла?! «Не от мира сего!» Очень даже «сего»! Уж, кто-кто, но актрисы-то через мужиков такое про жизнь знают!..
Так в том-то и дело, Шура, что она... Ты разве не знаешь? Она же не только замужем не была, но даже вообще с мужчинами...
То есть? С бабами, что ль?
И никаких баб тоже. Ну — девственница.
Это неожиданно заставило Шуру задуматься. А потом она, ухмыльнувшись, выпалила:
— Вот что значит — у бабы мужиков не было! Они бы ей мозги вправили!
И, успокоившись, добавила:
