Из всех хижин повылезали люди и с интересом наблюдали за нами. Когда муж ушел, я схватила деньги, наши паспорта, Напираи и побежала в миссию. Я исступленно колотила в дверь и молилась, чтобы Роберто был на месте. Через некоторое время он открыл дверь и с ужасом посмотрел на нас. Я вкратце объяснила, что произошло, и попросила немедленно отвезти меня в Маралал. Это вопрос жизни и смерти. Роберто смущенно ответил, что не вправе этого делать. Ему еще больше двух месяцев жить здесь одному, пока не вернется пастор Джулиани, и он не хочет настраивать местных жителей против себя. Он сказал, что мне следует вернуться домой, все наверняка не так плохо. Видимо, пастору было страшно. По крайней мере, я оставила в миссии деньги и паспорта, чтобы муж их не уничтожил.
Когда я вернулась, Лкетинга уже сидел дома с мамой. Он спросил, что я делала в миссии, но я ничего не ответила. Он раздраженно спросил, где эмбрион. Я честно сказала, что его утащила наша кошка. Разумеется, он мне не поверил и заявил, что я наверняка бросила его в туалетную яму. Он сказал маме, что теперь знает, что у меня связь с юношей. Скорее всего, Напираи не от него, а от того юноши, потому что перед своей первой поездкой в Швейцарию я ночевала с ним в отеле в Маралале. Как он об этом узнал? Значит, тогдашний мой добрый поступок обернулся теперь моей гибелью. Мама спросила, правда ли это. Разумеется, я не могла этого отрицать, а они не верили, что в ту ночь между нами ничего не было. Я сидела перед ними и рыдала, что лишь укрепляло их подозрения.
Раздосадованная, я хотела только одного: вырваться отсюда как можно скорее. После долгих обсуждений мама решила, что Лкетинга должен ночевать в маньятте, а завтра мы посмотрим, что делать дальше. Но муж отказался уходить без Напираи. Я закричала, чтобы он оставил в покое моего ребенка, которого все равно не считает своим. Но он схватил ее и исчез в темноте.
Я сидела одна на кровати и плакала навзрыд. Конечно, я могла сесть в машину и уехать из деревни, но о том, чтобы оставить здесь ребенка, не могло быть и речи. Снаружи до меня доносились голоса и смех: кому-то наша ссора показалась забавной. Через некоторое время ко мне зашел ветеринар с женой. Они все слышали и стали меня успокаивать. В ту ночь я не сомкнула глаз и молилась о том, чтобы однажды мы отсюда уехали. От моей любви осталась одна лишь ненависть. Как могло все так измениться за столь короткое время, оставалось для меня загадкой.
Рано утром я пошла в магазин и предупредила ночевавших там ребят, что Лкетинга собирается одному из них отомстить. После этого я побежала к маме, чтобы покормить Напираи. Мама сидела с ней перед хижиной. Мой муж еще спал. Я взяла малышку, покормила ее грудью, и мама спросила, действительно ли ее отец Лкетинга. Со слезами на глазах я коротко ответила: «Да».
Муж вылез из маньятты и велел мне идти в наш домик. Туда же он притащил и ребят. Как всегда, нас сразу окружили любопытные. Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди, ведь я не знала, что он задумал. Лкетинга раздраженно заговорил со мной и перед всеми присутствующими спросил, спала ли я с этим юношей. Он сказал, что хочет это знать. Мне было очень стыдно, и одновременно я была в ярости. Он вел себя как судья, даже не замечая, насколько смешными он нас делает в глазах окружающих. «Нет, – крикнула я, – ты сумасшедший!» Не успела я продолжить, как получила первую пощечину. Я в ярости метнула ему в голову пачку сигарет. Он развернулся и занес надо мной свою дубинку, рунгу, но юноши и ветеринар успели его вовремя схватить. Они крепко держали его, возмущенно что-то ему говорили и советовали на некоторое время уйти в лес, пока у него не прояснится голова. Он схватил свои копья и ушел. Я бросилась в свой дом и больше никого не хотела видеть.
Он отсутствовал два дня. Все это время я не выходила из дому. Уехать я не могла, потому что даже за вознаграждение никто не согласился бы мне помочь. Целыми днями я слушала немецкую музыку и читала стихотворения. Это помогало мне собраться с мыслями. Только я начала писать письмо домой, как муж неожиданно вернулся. Он выключил музыку и спросил, почему в нашем доме поют и откуда у меня эти кассеты. Эти кассеты были у меня всегда, о чем я ему невозмутимо сообщила. Он мне не поверил. Затем он увидел письмо, которое я писала маме, и потребовал, чтобы я прочитала его вслух. Прослушав его, он выразил сомнения, что я правильно передала его содержание. Я порвала письмо и сожгла его. О Напираи он не сказал ни слова, как будто вообще ее не замечал. Он был относительно спокоен, и я старалась его не раздражать. В конце концов, если я хочу отсюда уехать, мне необходимо с ним помириться.
Дни шли своим чередом. Лкетинга стал спокойнее, отчасти потому, что друг Джеймса уехал из Барсалоя. От Джеймса я узнала, что он переехал к родственникам. Магазин был по-прежнему закрыт, и через две недели у нас закончились все продукты. Я хотела съездить в Маралал, но муж запретил. Он подчеркнул, что остальные женщины живут на одном молоке и мясе и им этого хватает.
Я снова и снова заговаривала о Момбасе. Если мы туда переедем, моя семья наверняка нас поддержит. Для жизни здесь у меня больше денег нет. Если с сувенирной лавкой ничего не получится, мы в любой момент можем сюда вернуться. Когда в один прекрасный день и Джеймс сказал, что ему нужно уехать из Барсалоя, чтобы найти работу, Лкетинга в первый раз спросил, что мы будем делать в Момбасе. Видимо, он постепенно сдавался. Я делала все, чтобы его не злить: свои кассеты и книги я уничтожила, писем больше не писала, против воли занималась с ним любовью. У меня была только одна цель: прочь отсюда, с Напираи!
Я мечтала о красивой лавочке с сувенирами масаи. Все, что оставалось в нашем магазине, мы могли бы продать сомалийцам. Даже обстановка принесла бы денег, ведь купить кровать, стол и стулья в деревне было негде. Чтобы попрощаться с людьми и заодно заработать денег, мы могли бы устроить прощальную дискотеку. Джеймс мог бы поехать с нами в Момбасу и помочь с новым магазином. Я говорила и говорила, всеми силами стараясь скрыть свою нервозность. Лкетинга не должен был заметить, как важно для меня его согласие.
Наконец он спокойно сказал: «Коринна, может, мы поедем в Момбасу через два или три месяца». Я в ужасе спросила, почему он хочет так долго ждать. Он ответил, что тогда Напираи исполнится год, она больше не будет во мне нуждаться и ее можно будет оставить у его мамы. От этих слов мне стало дурно. Мне было ясно, что уеду я только с Напираи, о чем я ему спокойно сказала. Мне нужна моя дочь, иначе работа не будет доставлять мне никакого удовольствия. Джеймс поддержал меня и сказал, что будет присматривать за Напираи. Если мы хотим уехать, то делать это нужно сейчас, добавил Джеймс, потому что через три месяца ему предстоит церемония обрезания, сопровождающаяся большим праздником. Тогда он перейдет в категорию воинов, а мой муж – в категорию старейшин. Праздник продлится пару дней, после чего он долгое время должен будет жить лишь в обществе таких же, как и он, только что обрезанных мужчин. Посовещавшись, мы решили выехать через три недели. Четвертого июня мне исполнялось тридцать лет, и это событие я хотела отметить в Момбасе. Все последующие дни я жила мыслью о том мгновении, когда покину Барсалой.
