Но самое прекрасное — это раскрытие страдательности фигуры Ковалева. Хочет этого кто или не хочет, но Ковалева становится жалко, и он попадает в положение Акакия Акакиевича. Он проходит тот же путь: частный пристав его поносит, значительное лицо его вообще не принимает, никто не хочет и не может его понять. Вот в чем «отдельность», «разобщенность». (Для С. Рассадина застолье и распитие — уже близость и даже братство, это от нищенства.)
В картине «Нос» в заведении «Кушанье и чай» авторский текст распределен между цирюльником Иваном Яковлевичем и майором Ковалевым. Они хорошо знакомы, ведь Иван Яковлевич регулярно брил Ковалева. В своей печали по поводу пропажи носа Ковалев снизошел до застольной беседы с цирюльником. Они выпивают по рюмке водки, но в конце фильма, когда нос уже на месте, Ковалев в который раз говорит свою «коронную» фразу Ивану Яковлевичу: «У тебя, братец, вечно руки воняют!». И, как всегда, отвечает цирюльник: «Чего бы им вонять, право не знаю. Чисты-с». Поэтому ни о близости, тем более братстве речи быть не могло, в чем упрекнул Быкова критик Рассадин.
Подчас в разговоре о специфике телевидения или о специфике задач телевизионных экранизаций есть странная попытка найти специфические признаки особой (телевизионной) глупости, телевизионной некомпетентности и специфически телевизионной бездарности.
«Все это наша необразованность» — этим пользуются полупридурки у Островского или Чехова. Еще у Гоголя в «Ревизоре» судья Ляпкин-Тяпкин прочел две книги и считал себя умнее всех... Критик, который сидит в засаде с цитатой, известной всем.
Эпиграфом к ответу Рассадина могла бы быть песня, которая так не понравилась Рассадину: «Уж как нонешние люди, они молоды-лукавы, с измальенька вороваты, не видавши, много видят, не слыхавши — много слышат».
Надо действительно преувеличивать значение застолья всерьез, чтобы близостью и даже братством считать то, что Ковалев и Иван Яковлевич чокаются. Очевидно, по этой логике М. Козаков — лучший актер телевидения, а оскорбительное у Гоголя «братец» для Рассадина уже звучит как «я брат твой!» (Достоевский!).
01.04.84 г.
Да!.. Ермаш нанес в пятницу неожиданный коварный удар: «Убирай (почти) костер!» Позвонил Досталю — вырезайте без Быкова. Я заявил: «Напрасно вы это сделали». И, не оборачиваясь, вышел из кабинета со словами: «Я вам не мальчик». (Что я имел в виду — осталось неясным не только для него, но и для меня.)
В «Советской России» статью мою напечатали с варварскими сокращениями, но это еще полбеды. Совсем уже беда - «приписки» газеты. Общечеловеческие идеалы оказались идеалами марксизма-ленинизма, а к мученикам духа Толстому, Достоевскому и Гоголю приписали Шолохова и Леонова. Вот так.
Продумываю контрборьбу, но пока одно приходит в голову — выиграть время. Эти подлецы решили убить картину в закоулке. Они сняли ажиотаж, распустили слух, что все в порядке, нужны только «косметические» поправки, и хотят запустить нож в сердце картины.
Надо выиграть время. Второе надо, чтобы Ермаш убивал картину не потихоньку, а громко, всенародно. Чтобы все знали, что происходит.
Продаст Железников или нет? Имеем ли мы право закрыть картину, как авторы, надо узнать.
Читал и слышал я, как распинают,
Как тайный суд вершится в тайный срок...
В конце концов все узнают и знают,
Но прошлое, к несчастью, не урок.
Сегодня все со мною происходит,
Разбойный свист и топот за спиной,
Не верится, что все это со мной —
Приходит ночь, и смертный час приходит.
И все это старо до неприличья,
Распятье, крест, Голгофа и позор,
И в гибели ни капли нет величья,
Все буднично — и плаха, и топор.
Не страшно. Унизительно и пошло.
И нету бури чувств — одна тоска.
Потом, когда все это станет прошлым,
Красив и пистолет, что у виска.
Ведьма: «Это раньше было, когда еще ни Горынычей змеев никаких не было, так у воды ползали гады маленькие, незначительные. Тогда главные, кто верховодил, была рыба-сом о шестнадцати клыках, да двухглавый ерш — великан».
03.04.84 г.
Что делать? К четвергу Ермаш ждет «поправок» - я должен убрать сцену костра — убить картину. То, что это глупо, вредно, не нужно, отвратительно — никого не волнует. Досталя сегодня волновало лишь одно — а вдруг смотрел сам Черненко?
В субботу был у Велихова на даче — в бане парились. Атмосфера неустроенности. Какая-то еще пара живет. Угощали блюдечком пшенной каши с изюмом и чаем.
В «проект» Велихов и сам не очень верит, но хочет попробовать — а вдруг!
Пашу переводим из спецшколы в обычную. По-моему — верно.
03.04.84 г.
Разговор с Белявским (кинофикация):
— Как же так, последний в этом веке юбилей Гоголя, следующий будет в 2009 году, а ни одного фильма...
— Да-да... Мы виноваты. Муки с планом, понимаете ли, у нас... Мы даже «Судьбу человека» проспали...
Устами прокатчика! Гоголь-то что — тут о Бондарчуке не вспомнили! И какое совпадение, не что-нибудь, а «Судьбу человека» проспал наш кинематограф.
Еду к помощнику Гришина — хоть что-нибудь выясню.
24.04.84 г.
Хороший день! Сегодня сделал «поправки» (заменил один план) и решил сыграть «интригу».
Попросил Н. Лозинскую[126] «донести» Глаголевой, что у меня все вышло, а я мудрю и не хочу... Сработал инстинкт «душить» режиссера. Прибежала Глаголева, сказала: замечательно—и стала «душить», чтоб только так и не иначе. Далее все шло как по маслу. Работала система. Донесли Досталю: «Он выполнил, а теперь не хочет. Мудрит!». Досталь — Сизову. Послали Лозинскую следить, чтобы я ничего не переделывал!
И Сизов, дважды посмотрев, утвердил и даже оставил закадровое «Гори, гори ясно!»
О Боже! Неужели так? Неужели принято? Неужели на этом этапе что-то кончилось?
А потом в «Повторном кинотеатре» в честь 175-летия Н.В. Гоголя был показан «Нос». Народу было ползала. И я стал говорить... Я говорил впервые так о Николае Васильевиче! Я говорил, стараясь, чтобы было понятно то, что мною открыто в нем. Это было довольно сложно! И сидели зрители, как мыши. Весело и дружно смеялись, где было смешно, и снова затихали.
Говорила Лена. Она теперь очень интересно стала говорить. Я слушал не оценивая. И сказала она одну очень хорошую мысль: «Хорошо любить Пушкина, приятно, роскошно, это даже льстит — любить Пушкина... И вот так любить Гоголя — труднее, но он открывается, и вы любите».
Во всем кинематографе я один отпраздновал этот юбилей — я добился этого сеанса и встреча прошла замечательно!
Вот какой день!
К тому же мне разрешили выехать во Францию и 30-го мы с Леной едем!!!
Ах, какой день! Какой день! Картина принята окончательно.
