Вот откуда то революционное упорство, с каким Лопе стремился к «временной или пространственной близости», к тому, что внушало такое отвращение многим французским авторам. Большинство же пьес Лопе, в том числе и его шедевры, отличались этими качествами. Мы, кстати, уже говорили о пьесе «Взятие Маастрихта», чей относительный успех, однако, показывал, что подобный выбор иногда сопряжен с определенным риском.
Вторым чрезвычайно значимым нововведением Лопе было признание правомерности смешения трагического и комического жанров, что положило начало новому жанру, практически исключившему существование чистой трагедии. Причина подобного выбора прежде всего коренится в желании автора воспроизвести природу и жизнь, ведь природа и жизнь являются образцами для искусства в процессе драматического мимесиса, а классические драматические жанры, по его мнению, не способны выразить то смешение чувств, из коего состоит наш личный жизненный опыт при восприятии действительности. Разделение трагического и комического по существу искусственно, потому что не соответствует тому разнообразию, пример которого являет нам природа.
Трагическое перемешано с комическим,
Как Теренций перемешан с Сенекой,
Словно это сделано для того,
Чтобы Пасифая родила другого Минотавра,
И одна часть бы устрашала,
А другая бы смешила,
Ибо прежде всего очаровывает
Нас разносторонность.
Сколь блестящий пример дает нам природа,
Извлекающая свою красоту из такой пестроты.
Это смешение жанров находилось в полнейшем согласии с эстетикой барокко.
Далее Лопе затронул вопрос о структуре пьесы и сказал, что пятиактной трагедии, царившей во французском театре, он сам предпочитает трехактную, в которой после краткого пролога во всей полноте разворачивается основное действие, а развязка следует в самом конце.
Обеспечьте связанность всех фактов с самого начала,
И пусть действие развивается по нарастающей,
Но развязку давайте только в последней сцене,
Ибо как только зрителю становится
Известно, чем закончится пьеса,
Он смотрит на дверь и спешит
Повернуться спиной к сцене,
Куда он неотрывно смотрел три часа.
В отличие от французской трагедии стихи в пьесах испанского театра в основном не имели твердо установленной формы и размера, и Лопе ратовал за то, чтобы в одной пьесе существовали различные стихотворные размеры, меняющиеся в зависимости от действий героев и в гармонии с их чувствами, чтобы стиль и язык тоже могли изменяться в зависимости от ситуации.
Лопе говорил также о разнообразии сюжетов и тем драматических произведений. При анализе его произведений для театра более всего поражает как раз бесконечное множество затронутых им тем, отобранных за их способность возбуждать чувства и превращаться в материал для драматургии. Изучая его пьесы и пьесы его современников, известных драматургов XVII века, можно легко воссоздать культурную атмосферу того времени и образ мыслей его соотечественников. Театр Лопе представляет собой в некотором роде «полное собрание» тем, существовавших в жизни Испании.
Гениальным ходом Лопе следует признать и его желание приспособить театр не только к эстетике времени, но и к чаяниям и стремлениям его зрителей. Перед лицом абстрактных правил, о которых постоянно вспоминали теоретики и ученые мужи, критиковавшие Лопе, сам он произнес настоящую проповедь в защиту поэтики стиля и хорошего вкуса. Его главной заботой было отвечать на требования зрителя, ежедневно судившего о его комедиях в соответствии со своими впечатлениями. Его публика так увлеклась этой игрой, что настойчиво требовала все большего и большего. Для Лопе же самым главным было возвести эстетическое удовольствие на пьедестал высшего правила, высшего стандарта искусства. «Что до меня, то я полагаю: раз речь идет о том, что следует нравиться, ради этого надо предпринять любые усилия», — говорил он аудитории, пытавшейся его осудить. Действительно, поэтика его стиля и хорошего вкуса не была адресована, как было во Франции в тот период, когда только зарождалась гуманистическая трагедия, избранному кругу, элите, «влюбленной в поэзию, которую нельзя назвать обычной, простой, вульгарной, нет, влюбленной в поэзию настолько изящную, прекрасную и превосходную, насколько это возможно», как определял эту элиту теоретик Жан де Латай в 1572 году в своем труде «Искусство трагедии». Под влиянием Лопе комедия становилась феноменом все более и более популярным, если понимать под словом «популярный» не спектакль, предназначенный исключительно для придворных, а спектакль, способный собрать в одном зале всех жителей города независимо от их общественного положения. Тот факт, что публика, приходившая на представления его комедий, была самой разной, не требует доказательств, ибо имеется множество ярких свидетельств того времени на сей счет, хотя кое-кто и пытался утверждать, что разнородность публики была относительной. Известно, что с одинаковым пылом рукоплескали на этих представлениях вельможи, мелкие дворяне, буржуа, художники, ремесленники и лавочники.
Интересно отметить, что во Франции происходил аналогичный процесс, наиболее ярко проявившийся в 1628 году, когда Франсуа Ожье воспел хвалу барочной трагикомедии, утверждая в своем предисловии к «Тиру и Сидону» Жана де Шеландра необходимость смешения в одной пьесе комического и трагического как для наилучшего отображения жизни, так и для того, чтобы понравиться публике. Эту же цель поставит перед собой позднее, в 60-е годы XVII века, Мольер, озабоченный тем, чтобы получить поддержку и признание и знати, и ученых мужей, и публики с галерки.
Произведения Лопе де Вега составляют значительную часть культурного наследия испанского народа, тем более что наилучшим воплощением рекомендованных Фениксом способов и методов написания успешных произведений были его собственные произведения, многие стороны и грани которых, похоже, еще только предстоит открыть и изучить. В самом деле, сегодня мы располагаем текстами 427 комедий, приписываемых перу Лопе, но такие уважаемые специалисты, как С. Морли и К. Бруэртон, считают, что только 317 из них были написаны им самим.
Но вернемся на заседание академии. Когда Лопе излагал перед членами академии свои теории, его плавная речь, чьей выразительности способствовали строфы одиннадцатисложного белого стиха, в котором рифмовались лишь две последние строки, то дыхание свободы, которым было пропитано каждое слово в защиту драматического искусства, буквально околдовали ученых мужей, казалось, они были готовы принять всю дерзновенность и все смелые нововведения новой теории. Поняли ли они, что Лопе бросил им вызов? Приняли ли его совет не предаваться более тщетным спорам, а углублять свои познания и совершенствовать свое искусство, основываясь на театральном опыте, каковым была его собственная драматургия?
