В 1921 году он предпринимает попытку выехать за границу. Его не останавливает даже чуть ли не предсмертное письмо Блока, предостерегающее от этого шага: «…лечат ли сухотку за границей?.. как Вы проживете там? Русским там плохо» [122]. Он настойчив в своих хлопотах, даже подыскал себе для сопровождения патронажную сестру-секретаря. Но полученный от Луначарского отказ решает всё. Многих выпускали за границу для «лечения», только не его, кому лечение было действительно необходимо.
О. Г. Шереметевой он пишет из Нижнего Новгорода: «Живу я в тихой кабинетной обстановке. Пишу, читаю, думаю. Время для меня остановилось на 1916 году, и я во всех отношениях не только экстерриториален, но даже, смею сказать, внемирен. <…> Вам, как другу, скажу, что я весь без остатка растворился в православии и им одним жив. Вера спасла меня <…>» (30 марта 1921).
Смысл того, что с ним произошло, можно понять, сопоставив с записью епископа Варнавы о его посещении Садовского: «Позвали к одному больному, уже второй раз. Это известный наш поэт N (Садовской, который написал "Ледоход"). Прожил жизнь блудно и атеистом. Теперь расплачивается за прошедшую жизнь (впрочем, он молодой человек, лет 35-40), прикован к креслу и постели. Но хотя с виду он жалкий человек, душа же его раскаялась во всех своих прегрешениях, а болезнь его теперь является, с одной стороны, очищением от прежних грехов, а с другой – пособием и побуждением к духовной жизни. Господь не оставляет его Своим утешением» [123].
Уход с головой в православие наступит для поэта значительно позже, а тогда «побуждение к духовной жизни» помогло ему преодолеть состояние отчаяния, овладевшее им после революции и подталкивавшее его то к самоубийству, то к антропософии (о чем писал Андрею Белому в 1918 году). Почуяв в себе жизненные силы, он начинает преподавать в Археологическом институте, за что получает звание «красного профессора». Ситуацию эту он изображает комически в письме к Шереметевой: «Слушатели ходят ко мне на дом. Много хорошеньких слушательниц, на которых я смотрю, как обшарпанный кот на птичек». А несколько позже ей же сообщает: «Я много пишу. И всё в крупных размерах: романы, хроники» (26 апреля 1921). Приблизительно в это же время «Летопись Дома литераторов» извещает читателей о новинках в творчестве Садовского: несколько книг, готовых к печати, «Воспоминания», пьеса в стихах (эпохи Дмитрия Самозванца), очерк о Блоке. Но названные вещи тогда не дошли до читателя. Известные по другим источникам его «крупные размеры» – романы «Первое марта», «Охота», «Евгений Ардашев», пьеса «Федор Кузмич», поэма «Последняя любовь», воспоминания о «Мусагете», о «Золотом руне» – затерялись вообще. В одну из последних его книг – Морозные узоры» (1922) – вошли так называемые «рассказы в шах». Этот жанр тогда пришелся по вкусу поэту-стихотворцу: он был мастер фантазировать, придумывать «странные сюжеты» излагать их иронически заостренно. Выпуск книги состоялся только благодаря содействию друга Садовского Г. Блока, который был пайщиком издательства «Время»[124].
Приспосабливаясь к новым условиям жизни, Садовской приобретает статус члена Всероссийского Союза Поэтов (ВСОПО). От этой организации получает приветствие (первое и последнее в жизни) в день двадцатипятилетня литературной деятельности. Среди подписавших: Г. Шенгели, Рюрик Ивнев, А. Крученых, Нина Манухина, Дм. Кузнецов, Евг. Сокол – все те, кто с ним общался лично. С их помощью он опубликовал несколько стихотворений в одном из сборников ВСОПО. В дальнейшем это членство обеспечило ему переход в Союз советских писателей.
В конце 1927 года под пером поэта неожиданно возрождается излюбленный им в молодости жанр шутливых, брызжущих остроумием дружеских посланий. Два месяца он проводит в Москве, встречается с бывшими «весовцами» – поэтом и переводчиком Максимилианом Шиком и художником Н. П. Феофилактовым, вновь испытывает подъем жизненных сил. «Игривое настроение» не покидает его и позже, что отметил Н. П. Ашукин при встрече с поэтом в следующем году. Гостил он у Анны Ипполитовны Худяковой, старой нижегородской приятельницы. В се доме существовал «салон московский», очень известный среди интеллигенции. Профессор Сельскохозяйственной академии Н. Н. Худяков собирал у себя друзей – людей разных профессий, а круг их был довольно широк: биологи, зоологи, экономисты, известные адвокаты, художники, писатели (гостем был как-то и Алексей Толстой женой). Здесь царил легкий дух богемы, звучали стихи. До сих пор сохранилась могила Худякова почти в центре Тимирязевского парка, на памятнике золотыми буквами высечены стихи Бальмонта: «Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце…» Своим жизнелюбием хозяин (тоже, кстати говоря, инвалид, прикованный к креслу) заражал всех. Садовской не застал профессора в живых, но успел дать в сборник, посвященный его памяти, стихотворение. В поэтических строках он воскрешал атмосферу, царившую в салоне при хозяине, которая оставалась неизменной, когда его не стало. Здесь по-прежнему разгорались
…Беседы пылкие, живые споры,
И острых парадоксов яркий свет.
(Памяти Н. Н. Худякова)
Поэт отдался этой стихии, не смущаясь налета шутливого московского хулиганства, занесенного в этот интимный кружок с эпатажных вечеров авангардных поэтов. Скандальное имя поэтессы-«беспредметницы» Н. Хабиас (она же Комарова и Оболенская) не раз обыгрывалось в компании острословов [125], особенно таким юмористом, как Н. Н. Минаев. Не уступал ему и Садовской. Результатом дружеских «пикировок» этих поэтов было создание блестящих по остроумию стихов «для домашнего чтения», в т. ч. поэмы-шутки «Нэти».
Последняя книга Садовского «Приключения Карла Вебера» вышла в 1928 году с помощью Сергея Клычкова, в подходящий момент слияния издательств «Круг» и «Федерация». В дальнейшем все заявки в «Федерацию» отвергались.
На страницы периодической печати произведения поэта «просачивались» в единичных случаях, несмотря на усилия расположенных к нему влиятельных литераторов (Цявловский, Вересаев, Ашукин).
В 1937 году имя Садовского было поставлено чуть ли не на одну доску с «провозвестниками современных фашистов» (в статье о «Весах» в 27/28 томе «Литературного наследства»). На него наклеивались громкие ярлыки: «измышлитель контрреволюционной клеветы», «реакционный идеолог». Это могло бы кончиться Лубянкой, если бы писатель к тому времени сам по себе не был «лишен свободы»: волею обстоятельств он уже не покидал Новодевичий монастырь, где жил уже восьмой год.
В 1929 году Садовской переехал в Москву и поселился в Новодевичьем монастыре, превращенном к тому времени в «жилой массив». Здесь он имел «подобие квартиры» – сначала чулан, потом подвал, отделенный от бывшего склепа под Успенской церковью («под Красной церковью» – уточнял он двусмысленно). Его подвальное оконце упиралось в черный силуэт надгробного памятника. Словно материализовались прежние образы его рассказов и стихов: гробы, могилы, кельи, мертвецы [126]. Знак «обитель смерти» вечно стоял перед глазами. Если Садовской и выходил погулять, то только на монастырское кладбище: жена катала его на инвалидной коляске по дорожкам или оставляла у какого-нибудь надгробия, где он сидел с карандашом и тетрадкой, не уставая писать.
