было много голубого и лилового, и колокольчатые звуки – почти как у той цирковой танцовщицы.
Глоцер развешивал мои картинки в своей библиотеке. Ему помогал художник Игорь Кононов, который был хорошим папиным другом. Я путался у них под ногами и пытался давать какие-то советы.
В тот год я был серьезно влюблен в девочку Таню. Однажды днем она зашла ко мне в гости, мы попили чай на кухне, а потом я поехал ее провожать домой. Она жила на Зубовской – ехать на троллейбусе № 15, от остановки «Петровские Ворота» по бульварам, а там поворот на Кропоткинскую и вперед.
Едем. Но буквально перед следующей остановкой я выглянул в окно – и вижу, что по тротуару идет и входит в дверь детской библиотеки сам Глоцер. Мне вдруг захотелось с ним поговорить о своей выставке. Я объяснил Тане, в чем дело, попрощался с ней и на следующей остановке сошел. Мне казалось, что в этом моем поступке есть что-то взрослое, мужское, солидное, вызывающе уважение: у меня серьезный разговор с важным человеком, это вам не девочку до дому провожать.
«Погодите, – сказал Глоцер на «вы». – Вы хотите сказать, что провожали девушку, увидели меня, спрыгнули с троллейбуса и прибежали сюда?» – «Да!» – гордо сказал я. «Господи, – вздохнул Глоцер. – Какой вы, оказывается, еще маленький». Я возмутился: «Почему? Все наоборот! Вот если бы я с ней еще восемь остановок за ручку держался, тогда да, маленький! А для взрослых людей дело прежде всего!» – «Боже мой! – Глоцер даже сморщился. – Поймите же, а не понимаете, так поверьте: только очень маленький мальчик может убежать от девушки ради какого-то идиотского делового разговора с каким-то дяденькой! Но вы это скоро поймете сами, я очень надеюсь», – совсем серьезно сказал он. Сначала я внутренне возмутился. Хотя из вежливости спорить не стал. Понял примерно через полгода. За что искренне благодарен Глоцеру – больше, чем за выставку и умные разговоры о литературе.
Выставка открылась. О ней даже писали в «Вечерней Москве». А репродукции моих картинок напечатали в журнале «Семья и школа» и где-то еще. Через год была еще одна выставка – в редакции «Комсомольской правды». Там я выставлялся не один, а в паре с молодым талантом по имени Миша Яхилевич, на пять лет меня моложе. Он стал художником, живет в Израиле, сын детской поэтессы Елены Аксельрод.
Прочитавший эти строки может воскликнуть: «Юные художники, и оба – писательские детки! Всё по блату!» Тут возражать бессмысленно, можно только вздохнуть и руками развести.
Это была хорошая выставка. О ней тоже писали, в той же «Комсомолке». Одна весьма известная журналистка – Нина Аллахвердова, жена знаменитого педагога Симона Соловейчика – писала о загадочном мире подростка, который явился ей в моих картинках. Но мне это уже было неинтересно.
На эту выставку я привел свою учительницу латыни Валентину Николаевну. То есть получается, уже тогда все мои интересы были в другом месте.
Этими двумя выставками я, как и хотел, символически накрутил хвоста художественной школе. «У вас я был второй с конца, а здесь про меня в газетах пишут и мои репродукции в журналах печатают!» Но интерес был потерян. Конечно, не потому, что я этак заочно отомстил «художке». Конечно, нет. Что-то сломалось или, лучше сказать, – переменилось внутри меня самого. По трезвом размышлении я мог бы развить свой маленький успех. Сделать еще одну выставку, пятую, седьмую. Получить какое-нибудь скромнехонькое художественное образование или вообще не получать никакого, а продолжать рисовать свои жульнически детские картинки. Но уже маслом на холсте и не шестьдесят на сорок, а два на полтора. Но никакого желания не было. Да и картинки, если уж совсем честно, не получались. Не получались настолько, что папа, глядя на мои стоны над мольбертом, сказал: «Ну перестань ты себя мучить, ей богу. Я тебя и так очень люблю». – «Ты думаешь, я из-за этого?» – тут же возмутился я. «Нет, нет! – сказал папа. – Ничего такого я не думаю. Хочешь рисовать – рисуй. А если не хочется и не можется, брось. Тем более что у тебя смотри сколько интересных занятий». Он, скорее всего, намекал на латынь и вообще на мои филологические увлечения.
Потому что однажды летом я сел на даче под дубом читать замечательную книжку – антологию английской поэзии, составленную Уолтером де ла Маром, со странным названием «Иди сюда». Это старая книга 1920-х годов на тончайшей бумаге с бесчисленными комментариями и примечаниями, прекраснейший цветник английской поэзии, прямо вот от Чосера до Киплинга. А английская поэзия, скажу вам по секрету, – это самая лучшая поэзия на свете. Во всяком случае, по состоянию на десятые годы ХХ века. Поэтому успокойтесь, поклонники Пастернака и Мандельштама. Эту книгу мне подарила любимая девочка Таня. Вернее, не подарила, а дала почитать и обратно не потребовала. Тому уже прошло почти шестьдесят лет, и эта книжка у меня всегда лежит на столе. В этой книге помимо классических английских стихов были старинные баллады, которые произвели на меня огромное впечатление, в том числе своей загадочной непонятностью. На пять известных мне слов приходилось два совершенно неясных. Приходилось искать их значение в примечаниях, а иногда в примечаниях не к этому стихотворению, а к другому, то есть все время шерстить последние сто страниц этой книги, а также лазить в самые разные словари. Я выписывал эти слова в отдельную тетрадку. В общем, это дело меня страшно увлекало. Вот это раскапывание значений слов, понимание смыслов, догадки о словах, которых я не мог найти в словарях…
А потом был разговор с папой по поводу Евгения Онегина – без кавычек.
Он вслух читал мне пушкинский роман, объяснял непонятные слова и вдруг спросил: «Как ты думаешь, Онегин был образованным человеком?» Конечно же, я ответил: «Нет, какое там! Поверхностно начитанный светский франт!» Но папа спросил: «Бог с ним, с Адамом Смитом. А знаешь ли ты довольно по латыни, чтоб эпиграфы разбирать? Помнишь ли ты, хоть не без греха, из Энеиды два стиха?» – «Увидишь!» – ответил я. Назавтра купил учебник латыни, но понял, что в одиночку не справлюсь. Тогда мне нашли преподавательницу латинского языка.
О, это было просто прекрасно.
Любезный читатель! Прости, что я обращаюсь к тебе так по-старинному. Но главное, прости меня за то, что я, быть может, слишком часто говорю слова «замечательный», «волшебный», «чудесный», «невероятный», «поразительный» и так далее.
Прости меня и пойми. Пойми две вещи. Когда человек на восьмом десятке вспоминает то, что с ним случилось, когда ему было десять или пятнадцать лет,
