1 июня 1937: «Я, если удастся, все-таки закончу „Шамиля“. Пока он валяется незаконченным, но действует на нервы. Начал повесть».
30 октября 1937 Павленко сокрушается, что нет времени приехать в Ленинград: «Очень хотелось бы почитать и новый сценарий об Александре Невском и роман о Шамиле, хоть последний еще и в сыром виде, но в общем уже довольно ясен. Мне кажется, кавказская вещь будет хорошей книгой, особенно, когда напишу всю трилогию — до наших дней. Хочу, начав с сороковых годов прошлого века, довести до наших дней, до Сталина. Писать узко исторический роман как-то не хочется. Первая из трех книг почти готова».
23 апреля 1938: «С утра до ночи вожусь со сценарием „Ал<ександр> Невский“, который уже запущен в производство. Раз в декаду ухитряюсь написать 5–10 строчек „Шамиля“… Писать почти не пишу, хотя даже вижу во сне, что пишу».
Книгу Павленко о Шамиле напечатали в 1941-м; отдельным изданием она вышла в Махачкале, в 1942-м, когда гитлеровцы рвались на Кавказ — ее издали в скромном картонном переплете ничтожным даже по военным временам тиражом восемь тысяч экземпляров. После депортации чеченского населения ее, понятно, не переиздавали, хотя Павленко все еще не терял надежды. Еще 19 ноября 1946 года он писал из Ялты в ленинградский «филиал» московского издательства, что там «лежат две мои книжки „На Востоке“ и „Шамиль“, вышедшие на языках Дагестана и на Украине и залежавшиеся только в русском издательстве. Я никак не могу добиться толку относительно этих двух книг» и добавлял, что «охотно передал бы вам Шамиля»[941]…
27 июля 1950 года «Литгазета» напечатала передовую «Правда истории», посвященную публикации в журнале «Большевик» статьи «азербайджанского Сталина» М. Багирова (в 1956-м расстрелянного, как сообщника Берии) «К вопросу о характере движения мюридизма и Шамиля». Авторы, чья точка зрения не совпадала с позицией Багирова, разоблачались; одного из них даже лишили только что полученной Сталинской премии. «Литгазета» решила пополнить список разгромленных ученых авторами прозы и стихов, и тут к месту вспомнили Павленко. Критиковали четырежды сталинского лауреата аккуратно («Почему мюридизм привлек внимание талантливого писателя? Потому что он не разобрался в исторической сложности эпохи, за экзотической оболочкой не увидел исторического существа явлений»), без оргвыводов, но ясно было, что на «Шамиле» ставится окончательный крест. А Павленко оставалось жить меньше года…
«Шамиля» переиздали сорок лет спустя — в 1990-м и опять в Махачкале. До новой кавказской войны оставалось уже недолго. Для сегодняшнего читателя «Шамиль» — не экзотика (вся география — на слуху), это книга о тех страницах истории России XIX века, знания которых сегодня недостает не столько любителям изящной словесности, сколько ответственным политикам. «Прояви Шамиль несколько больше веротерпимости, раздвинь он рамки своего шариатского кодекса, и у него были бы не тысячи, а десятки тысяч людей, ищущих спасения от палочной цивилизации николаевской России. Нам бы, нам такую страсть, такое подвижничество, такую гордость — невольно думал русский человек эпохи Николая Первого, и борьба с горцами открывала ему глаза на многое и многому научила»[942].
«Кавказскую повесть» напечатали посмертно в трех номерах «Нового мира» за 1957 год, издали в Москве в 1958-м и в Махачкале в 1966-м. И эта работа Павленко оказалась не напрасной…
В последнем письме Павленко, адресованном Слонимским в начале 1939-го, он рассказывает, что вместе с Фединым и Фадеевым зван в Институт Маркса и Энгельса «отчеканивать язык» нового перевода Коммунистического манифеста, пишет о новых семейных планах («я полюбил детей — чем их станет больше, тем лучше… Дети — это бессмертие») и снова оптимистичен.
На этом переписка Павленко со Слонимским оборвалась. Скорей всего, причиной тому стала обида Слонимского.
Первое массовое награждение орденами советских писателей (о нем сообщила «Литгазета» 5 февраля 1939) вызвало в писательской среде эмоциональную бурю. Списки награжденных готовились загодя и тщательно. В Союзе писателей этим персонально занимались Фадеев и Павленко. Они лично предложили исключить из списка, сомневаясь в их политическом лице, Бабеля, Пастернака, Эренбурга и Олешу, оставив, впрочем, вопрос на рассмотрение ЦК, и «ЦК» (Сталин) с ними согласился[943]. Берия представил компромат на 31 потенциального орденоносца (включая Павленко!)[944], но «ЦК» фактически не придал этому значения. Павленко (как и Фадеев, и Вирта — всего 21 человек) удостоился ордена Ленина. Любимый Серапион Сталина Николай Тихонов также получил орден Ленина. Серапионы Зощенко, Вс. Иванов и Федин, а также близкие к Серапионам Тынянов, Шкловский, Форш, Шагинян, а кроме того молодой ленинградец Герман и старый Чуковский получили «Трудовое Красное знамя». Что касается Вс. Иванова, то в Дневниках К. Чуковского записан рассказ Т. В. Ивановой: «Было решено дать Всеволоду орден Ленина, но Павленко вмешался: „Ему достаточно Знак почета“. Тогда Сталин сказал: „Ну если не Ленина, дадим ему орден Красного знамени“»[945]. По-видимому и про Слонимского (его имя отсутствовало в списке компроматов Берии) Павленко решил, что хватит «Знака почета». Именно его Слонимский и получил вместе с начинающими Долматовским и Алигер, вместе с незадолго перед тем уже награжденными орденом Ленина А. Толстым и Вс. Вишневским… После этого безрадостного для Слонимского награждения его переписка с Павленко прекратилась. Характерно, что в письме бывшему издательскому коллеге Слонимского поэту и редактору Г. Э. Сорокину 19 ноября 1946 года Павленко, передавая пылкие приветы ленинградцам Ольге Форш («патронессе Ленинграда»), «многострадальной Зое Александровне» <Никитиной> и, конечно, Груздевым, имени Слонимского даже не упоминает[946]…
Было еще две встречи — одна на расстоянии и одна в памяти.
В 1943 году Слонимский напечатал положительную рецензию на лучшую книгу Федина «Горький среди нас»[947], вскоре после этого подвергнутую разносу. Тогда-то Павленко, выступая в Союзе писателей, и назвал книгу Федина «клеветой»[948]…
В 1965-м вышла «Книга воспоминаний» М. Слонимского с очерком о Павленко «На буйном ветру». Есть в этом очерке и проницательные замечания («Веселости в нем было много, но легкомыслия не замечалось»), и слова, на которые можно немало возразить («Не помню случая, чтобы острое словцо привело его к несправедливому поступку»). Общий вывод очерка уныло риторичен, чтобы описать фигуру нестандартного героя: «Павленко шел по глубокому руслу жизни, по главной ее магистрали»[949]. Жаль, что Слонимский не написал о Павленко того, что думал, как он написал в стол о Фадееве…
