Июнь 1968 года. Париж. Запись беседы с Эльзой Триоле.
«Мы слишком долго молчали, когда в Советском Союзе происходило нечто несусветное, а если говорили, то тщательно выбирали выражения, например, по делу Синявского и Даниэля два года назад. Боялись за Лилю, боялись за оставшихся там друзей, И не хотели порочить Советский Союз, потому что мы не попутчики, мы настоящие друзья. По убеждению... Но— все, хватит! Эта разнузданная война против старой, больной, совершенно беззащитной женщины — кто мог себе это позволить? Зачем? Своей клеветой они же не Лилю унижают, они Володю превращают в ничтожество, которым якобы можно было помыкать и вертеть как угодно. Но разве можно помыкать талантом? Это же чушь собачья, но они этого просто не понимают. Володя гений, осознававший свой гений, а Колосков выставил его каким-то жалким хлюпиком, подкаблучником, которого окрутила злая ведьма.
Но и это еще было бы полбеды. Статьи в «Огоньке» откровенно антисемитские, кому-то не терпится вернуться к делам «космополитов» и «убийц в белых халатах». Лиля только повод, причина гораздо глубже. Симонов считает, чти антисемитская кампания будет разворачиваться и дальше. Он не понимает, кому и зачем это сейчас, нужно, но считает, что положение очень серьезное. Они выбрали Лилю как удобную мишень, но этим лишь показали ее значительность. Кто ничего собой не представляет, тот не может служить мишенью. Мы с Арагоном решили, что будем публиковать протест. И спрашивать разрешения ни у кого не намерены, потому что борьба с антисемитизмом — это дело каждого порядочного человека, каждого, кто не утратил чести, так что никакого дозволения для этого не требуется».
Статьи, о которых говорила Эльза, были, видимо, уже готовы, хотя бы вчерне, потому что вскоре первая из серии публикаций — ответ на черносотенные огоньковские пасквили — появилась в редактировавшемся Арагоном еженедельнике «Летр франсез», Тон этих статей был все-таки чуть мягче и чуть спокойнее, чем возмущенный монолог Эльзы перед московским гостем. Но это было нормально. Письменная речь, тем более обретшая печатную форму, должна быть более сдержанной и более осторожной, чем устная, — у себя дома, без всяких внутренних тормозов.
Эльза напомнила в своих публикациях, что Маяковский сам выбирал себе друзей, что свое окружение. где ему было легко и творчески интересно, он никогда не менял, что наивным простаком он никогда не был и окрутить себя не позволял никому. А любить не того, кого посмертно ему повелели, а того, кого ему хочется, он вправе, как и любой человек, и никакие антисемиты, как бы они ни старались. отменить это право не в состоянии. Подписи Арагона под этими статьями не было, но она стояла под всем изданием в целом.
Результат не заставил себя ждать. Этим было доказано, что травля Лили и вся кампания, затеянная Воронцовым - Колосковым — Софроновым, в которых Людмила нашла вожделенную опору, — не самодеятельность «отдельных» антисемитов, а дело рук самого большого партийного начальства. Меры были избраны жесточайшие. Распространение еженедельника «Летр франсез» в Москве было тотчас запрещено (до запрета этот литературный еженедельник, отнесенный к числу «прогрессивных», продавался во многих газетных киосках Москвы, Ленинграда и других больших городов). На 1969 год в Советском Союзе у газеты вдруг не осталось ни одного подписчика. Права выписать ее были лишены даже главная библиотека страны и научно-исследовательские центры, имевшие так называемый спецхран.
Точно такие же меры были приняты по московской указке во всех странах «народной демократии». Это была совершенно откровенная, ничем не закамуфлированная месть: и в Москве, и в Париже хорошо понимали, что без финансовой поддержки из-за «железного занавеса» долго выдержать газета не сможет. Однако же она стойко держалась почти четыре года, мучительно пытаясь выжить. И в 1972 году перестала существовать: Суслов и его компании своего добились.
Конечно, не только Лиля была тому причиной. Вторжение советских танков в Чехословакию заставило вздрогнуть (увы, ненадолго) даже самых верных из верных. Глава французской компартии Вальдек Роше и тот отважился выразить свое недовольство. «Братские» партии, вечно верные «прогрессивные» западные интеллигенты — тем более. Об Арагонах нечего и говорить. Они опасались, что их позиция отразится на положении Лили. Опасались не зря. Но Лиля нашла способ им сообщить, чтобы поступали так, как считают нужным: положение заложницы тяготило и унижало ее, а сдержанность Арагонов все равно никому на пользу не шла.
Несмотря на последствия публикации статей Эльзы для газеты и лично для Арагонов (ни о каких поездках в Москву, разумеется, уже не могло быть и речи), от Лили, по крайней мере внешне, воронцовская команда отстала. Добившись главного — закрытия музея в Гендриковом, — они затаились и приступили к перегруппировке сил. Лиля, пусть только на время, могла вздохнуть свободно.
Но горечь не покидала ее. Она усугублялась тем, что близкие друзья перестали приезжать в Москву. Так получилось, что Романа Якобсона вторжение советских танков застало в Праге: он участвовал в проходившем там Международном конгрессе славистов. Это было для него таким потрясением, что уже намеченную поездку в Советский Союз он отменил и не приезжал после этого еще десять лет. Так же поступили многие другие близкие Лиле люди: в противном случае им предстояло либо фарисействовать, либо открыто высказать то, что они думали. По разным причинам и для разных людей было неприемлемо ни то ни другое. Те, кому была дорога Лиля, боялись, в частности, за ее судьбу. Женщина, которой исполнилось уже семьдесят восемь лет и которая не занималась никакой политической деятельностью, по-прежнему не чувствовала себя в безопасности. И расплачивалась все за то же: за то, что была Лилей Брик.
Шестнадцатого июня 1970 года умерла Эльза. Я видел ее ровно за два года до этого — можно сказать, день в день: 15 июня 1968-го. Ничто тогда еще не предвещало конца. Она жаловалась на слабость, на разные недуги, но была полна и энергии, и планов. Впрочем, два года — огромный срок, а волнения, которые Эльза испытала из-за Лили, события в Москве, которые отнюдь не косвенно касались и ее самой, — все это, конечно, не могло пройти даром.
Никаких препятствий для поездки Лили на похороны сестры не возникло. Все формальности были исполнены за каких-то два часа, и вместе с Катаняном она тотчас вылетела в Париж. Печальный повод собрал много известных людей — и политиков, и деятелей культуры. Они пришли проститься с Эльзой, чьи похороны взяла на себя ФКП, хотя членом партии Эльза не была. Лиля познакомилась с теми, кого не знала раньше, а с некоторыми завязала и более прочные связи. В траурной церемонии на бульваре Пуасоньер, где помещается штаб французских коммунистов, участвовали не только Марше и Дюкло, но и советский посол Валерьян Зорин, получивший указание из Москвы выразить Лиле и Арагону глубочайшие соболезнования. Пришли еще Пабло Неруда (его присутствие было очень дорого Лиле), пришли Эдгар Фор, актер и режиссер Жан Луи Барро, писатель Пьер Эмманюэль и другие. Их участие и неподдельная скорбь хоть в какой-то степени смягчили горечь потери.
