…Собрание кончилось. Одни пошли готовиться к выходу: надо проверить оружие и снаряжение, получить взрывчатку, подготовить все. Мало ли забот у подрывника, собирающегося на задание?.. Других, у которых сегодня отдых, потянуло к партизанскому костру. Это привычка. Зимой у костра мы греемся, летом опасаемся от комаров и так сроднились с ним, с его горьковатым дымом, что, кажется, и жить без него не можем. Сейчас комаров уже нет, морозы еще не наступили, но бойцы опять сидят у огня, подбрасывают в него сухие сучья, сосредоточенно глядят на красные угли, думают свои долгие думы и рассказывают партизанские истории.
Подошел и я к одному из костров. Кузнецов — знаменитый «кум Макар» — рассказывает об одной из своих диверсий:
— …Значит, так. Подходим мы к дороге… А в аккурат перед этим встретили ребят из группы Шевяка. Идут злые, пасмурные. Лица, я бы даже сказал, черные от злости. Вот такие черные, как кудри у нашего Тамурова…
Дружный смех заглушает слова рассказчика. Ничего смешного нет, конечно. Кудри у Тамурова не черные, а совсем светлые, какого-то песочного цвета, но в устах Макара и эта неприхотливая шутка веселит слушателей.
— …Вот они нас и спрашивают: «Вы, хлопцы, случаем, не на дорогу ли?» — «Случаем, как раз на дорогу». — «Ну, так вертайте обратно — ничего у вас не выйдет!» — «Почему?» — «А потому, что прибыл новый полицейский батальон, и теперь к дороге не подойти. Мы три дня кружились, ничего не сделали, еле ноги унесли». Тогда я им говорю: «Ноги я вижу, что вы унесли, а вот головы, наверно, позабыли, если три дня даром хлеб ели»…
И снова смех. На этот раз Макар недовольно косится на смеющихся и продолжает:
— Забыли: смелости учись у разведчика, осторожности — у минера, твердости — у летчика, меткости — у наводчика, а смекалке и находчивости — у партизана… Так?
— Правильно, — вставляет Есенков.
— …Попрощались мы с ними и пошли. А уж я свой план обдумываю. Подползли к линии, установили, где у немцев засады и пулеметные точки… Вот я приказываю хлопцам разжечь костер, да побольше. Они рты разинули: «Да ты, кум, с ума сошел! Ведь тут от немцев всего триста метров». — «Вот и хорошо, что триста метров. Помните, командира приказ — Родины наказ». Покрутили они головами, однако зажгли. Тут я им велел скинуть кое-что из одежды и сложить возле костра, будто бы люди лежат и спят. А сам вместе с ними пошел дальше. За километр, наверно, ушли. Взлетает над лесом ракета, за ней другая. Ну, думаю, клюнули… Готовься, хлопцы! Вот мы ползем и слушаем, ползем и слушаем. Не знаю, сколько времени прошло, но только выбрались на полотно. С одной стороны поезд идет, а с другой стороны — откуда мы приползли — уж не только ракеты светят, а целое сражение идет. Стрельба… Крики. Тут мои хлопцы окончательно поняли. Пока фрицы воевали с нашим барахлом, мы поставили мину. Поезд кувырком, а мы — своей дорогой. А фашисты бегают по полотну. Паровоз и восемь вагонов — как корова языком слизанула. Ну что, получилось? Сто фашистов — пять нас, да смекалка про запас…
В это время один из сидевших заметил меня и поднялся. А за ним и другие встали.
— Ничего, ничего, сидите… А ты, Макар, все веселишь?
— Партизан весел тогда, когда под откос летят поезда. Вот и я рассказываю, как полетел под откос поезд.
— Здорово у тебя получилось.
— А это правило: где порядок и четко поставлена задача — там всегда успех и удача.
— Он за словом в карман не полезет, — говорит Есенков, — не Макар, а Кузьма Прутков.
— Да, язык у него хорошо подвешен… Ну что же, продолжай, Макар.
— Да я уж кончил.
И все примолкли.
Я оглядываю сидящих: каждый занят каким-нибудь делом. Один строгает что-то, должно быть, для нашего лагерного хозяйства, другой зашивает прореху на долго-терпеливой партизанской одежде, третий чистит пистолет. А этот возится с винтовкой, тот с патронами. Бывало, в мирное время сколько разговоров приходилось вести о чистке оружия, сколько нарядов давать нерадивым или легкомысленным бойцам! А тут даже напоминать не нужно. Никто так не любит свое оружие, как партизан. Ведь это самый лучший, самый верный его друг. Иногда оружие нужнее хлеба. Партизан, выбившись из сил, может в крайнем случае вещевой мешок бросить, но с винтовкой не расстанется. Он ее — прочистит и смажет, укроет от сырости, хотя бы самому пришлось мокнуть на дожде. Для гранат он своими руками сошьет сумку, для пистолета отыщет или даже сам смастерит хорошенькую цепочку, на колодке маузера любовно выжжет замысловатый рисунок. И оружие не обманывает партизана. За все время нашего пребывания в тылу врага только в виде редкого исключения бывали случаи, когда оружие отказывало. Некоторым бойцам при обучении в мирной обстановке долго приходилось объяснять и показывать, как обращаться с оружием, и трудно было добиться от них настоящей ловкости. А у партизан как-то само собой появляется умение и рождается какая-то особая смелость в обращении с оружием. Помню, Каплун делился со мной своими мыслями по этому поводу:
— До войны, бросая гранату, прятались в окопчик. Так учили и думали, что иначе нельзя. И каких только предосторожностей не было! А теперь и спят прямо с гранатами, и бросают смелее. После войны надо будет учесть этот опыт. Мне кажется, что мы излишними предосторожностями кое-кого из наших бойцов недоучивали.
Молчание у костра длится недолго. Тамуров тяготится им и выискивает, кого бы еще втянуть в разговор. Сначала приставал к Лизе Ляндерс, которая немного в стороне от костра мыла и чистила и без того чистые солдатские котелки.
— Расскажи, Лиза, как ты невестой была.
Но Лиза отмахнулась. Тогда Генка оборачивается к Лиде Мельниковой, сидящей у нашего костра:
— Расскажи, как ты старосту своим пугачом пугала. Как он тебя за парня принял.
— Немудрено принять, — ворчит Есенков, закручивая свои великолепные усы. — Ты, Лида, по ошибке родилась женщиной.
— А что вам, завидно? — задорно отвечает Лида, поднимаясь и поправляя волосы. Это — явный намек. Лида и высока, и сильна; действительно есть чему позавидовать хотя бы тому же Генке Тамурову, который и ростом невелик, и худощав. Есенков так и понимает Лидины слова.
— Я без зависти. Пускай кто другой позавидует.
— Он твоим волосам завидует, — отшучивается Тамуров. — У него на голове сияние — сквозь шапку видно… Ты бы, Тимофей, от усов, что ли, волос позаимствовал — вон они у тебя какие богатые, — закладывал бы их на лысину.
Снова оглушительный взрыв хохота, и даже Есенков улыбнулся и, машинально сняв шапку, провел ладонью по лысеющей голове.
Смеется и Лида. От нашего костра она переходит к другому и садится рядом с Семенюковым.
