пожала плечами и бровями, при этом развела руки в стороны. Жест недоумения.
Забегу на сутки вперед: семнадцатого июля в десять утра в аэропорту города Рима меня встречали переводчица и шофер из гаража Беттони. Федерико Феллини ждал дома. На час дня был назначен обед.
Самолет приземлился. Все вышли. Меня нет. Запросили «Аэрофлот»: такой на борту не было.
В иностранную комиссию полетел тревожный факс: «Куда подевалась синьора Токарева?» Получили ответ: «Синьора прилетит в другой день и другим рейсом, поскольку ей не смогли достать билет. Чао».
Валерио Беттони прочитал факс и спросил у переводчицы:
– Скажите, а Токарева писательница?
– Да, да, – заверила переводчица. – Известная писательница.
– А почему ей не достали билет? Так бывает?
– Значит, бывает.
– А как это возможно? – снова спросил адвокат.
Клаудия развела руками и пожала плечами.
Валерио Беттони снял трубку, позвонил Федерико и отменил обед. Русская задерживается. Ей не обеспечили билет.
– А синьора Виктория скритторе? – усомнился Феллини.
– Да, говорят, что известный писатель.
– Вы поздно сообщили?
– Нет. Я послал факс за полтора месяца.
– Тогда в чем дело?
Беттони пожал плечами и бровями и отвел одну руку в сторону. Другой он держал трубку.
Жест недоумения замкнулся.
Все люди всех национальностей недоумевают примерно одинаково. Хотя почему примерно? Совершенно одинаково.
Беттони положил трубку и посмотрел на переводчицу.
– Умом Россию не понять, – вспомнила переводчица.
– А чем понять? – спросил адвокат.
В этом месте, я думаю, все человечество может подняться со своих мест, пожать плечами и развести руки в стороны.
А теперь вернемся в иностранную комиссию.
Это длинное одноэтажное строение, покрашенное в желтый цвет. До революции здесь размещалась конюшня. Потом из каждого стойла сделали кабинеты. Кабинеты получились крошечные, как раз на одну лошадь. Для начальников убрали перегородки. Получилось пошире – на две и даже на три лошади, в зависимости от занимаемой должности.
В шестидесятые годы здесь размещалась редакция журнала «Юность». Отсюда, из этой точки, начинали свое восхождение Аксенов, Володарский, Фридрих Горенштейн – все те, кто и по сегодняшний день несут на себе русскую литературу в разных концах земли. Володарский в Москве, Горенштейн в Берлине, Вася Аксенов в Вашингтоне, Гладилин в Париже.
Весело было в «Юности» в хрущевскую оттепель.
Сейчас «Юность» выехала в просторное помещение на площади Маяковского. Что-то появилось новое (жилплощадь). А что-то ушло. А может быть, это ушло во мне.
В бывшую конюшню переехала иностранная комиссия.
Мы с Риммой вошли в стойло люкс, к заместителю начальника. (Начальник в отпуске.)
– Что же делать, – растерянно сказала я. – Меня будет встречать Федерико Феллини. Неудобно. Все-таки пожилой человек.
Как будто в этом дело. Пожилых много, а Феллини один.
– Да, конечно, – согласился заместитель и стал куда-то звонить, звать какую-то Люсеньку.
– Люсенька, – нежно сказал он. – Тут у нас писательница одна… На Рим… На завтра… А на послезавтра?
Заместитель поднял на меня глаза:
– В бизнес-классе полетите?
Я торопливо закивала головой.
– Полетит, куда денется. – Заместитель загадочно улыбался трубке, видимо, Люсенька сообщала что-то приятное, не имеющее ко мне никакого отношения.
Итак, я в Риме. В отеле «Бристоль». Я прибыла вечерним рейсом. Переводчица Клаудия приглашает меня в ресторан: легкий ужин, рыба и фрукты.
– А какая рыба? – спросила я.
– Сомон.
– А что это?
– По-вашему лосось.
– У нас его сколько угодно, – говорю я.
– У вас в консервах. А у нас сегодня утром из моря.
Можно, конечно, пойти поужинать, но у меня схватило сердце. Я глотаю таблетку (отечественную), ложусь на кровать, смотрю в потолок и жду, когда пройдет. Потолок безукоризненно белый.
Так лежать и ждать не обязательно в «Бристоле». Можно у себя дома. То же самое. Дома даже лучше.
Я отказываюсь от ужина. Бедная Клаудия вздыхает. Она ничего не ела весь день. Я достаю из сумки аэрофлотскую булочку и отдаю ей.
Так кончается первый вечер в Риме.
Утро следующего дня
Мы, я и Клаудия, отправляемся в офис Беттони. Офис – в центре Рима, занимает целый этаж большого старинного дома.
Чистота. Дисциплина. Все заняты и при этом спокойны (потому что заняты). Секретарши в шортах. Кондиционеры.
Считается (мы сами считаем), что русские разучились и не хотят работать. Это не так. Русские не хотят работать на чужого дядю. А на себя они будут работать. Если бы наши продавщицы и официантки получали западную зарплату, они улыбались бы и обслуживали, как на Западе.
К нам подошла секретарша по имени Марина и с улыбкой сообщила, что мы должны подождать десять минут, нас примет младший брат Валерио, Манфреди Беттони.
Мы с переводчицей мягко киваем: десять так десять, Манфреди так Манфреди. А где Валерио? Ведь был Валерио. Оказывается, узнав, что я опаздываю на 36 часов, он улетел в Бразилию к своему клиенту. У деловых людей Запада время – деньги. Он не может сидеть и ждать, пока Римма достанет мне билет.
Появляется Манфреди Беттони. Ему сорок лет. С челочкой. Тощенький. Улыбчивый. Очень симпатичный. Я дарю ему свою книгу на французском языке и говорю, что итальянская книга выйдет осенью. Манфреди с энтузиазмом ведет нас куда-то в конец этажа. Открывает дверь и вводит в квартиру. Это апартаменты его отца. За столом восседает жизнерадостный старикашка Беттони-старший, глава рода, основатель адвокатского клана.
У Жванецкого есть строчки: «Как страшно умирать, когда ты ничего не оставляешь своим детям».
Старшему Беттони не страшно. Он вспахал свое поле, и его дети начинают не с нуля.
Старикашка проявляет искренний интерес к моей книге и ко мне, стрекочет по-итальянски и улыбается искусственными зубами, похожими на клавиши пианино.
Я вообще заметила, что хорошо питающиеся люди доброжелательны. Видимо, они употребляют много витаминов, микроэлементов, в организме все сбалансировано и смазано, как в хорошей машине. Все крутится, ничего не цепляет и не скрипит. От этого хорошее настроение.
Мои соотечественники едят неграмотно, отравляют токсинами кровь, мозг, сосуды. Отсюда агрессия. А от человеческой агрессии, скопленной в одном месте, – стихийные бедствия. Недаром землетрясения случаются в зонах национальных конфликтов. Ненависть вспучивает землю. Земля реагирует вздрогом.
Но вернемся в Рим. Манфреди весь светится от удовольствия. Видимо, его ввели в заблуждение. Сказали, что я важная птица, и он рад находиться на одной территории с важной птицей. Я его не разубеждаю: пусть как хочет, так и думает. А потом – как знать? Может, я и в самом деле не лыком шита. Мы ведь так мало знаем о себе.
Манфреди предложил пообедать вместе, поскольку час дня – время обеденное.
Мы отправляемся в близлежащий ресторанчик. Жара. Асфальт пружинит под ногами. А
