ничего не получилось), но вот с оглядкой выходит молодой молдаванин в халате… Никого? И он распахивает халат, а там любимая змейкой обняла его…
Они танцуют, милуются, но оглядываются: очевидно, дома целоваться негде, — опоэтизированный жилищный кризис! Да разве перескажешь хоть половину тех танцевальных выдумок, которыми богата жизнь в искусстве этих талантливых и обаятельных работяг! Вот перед их выступлением я иногда и читал стихотворение Некрасова.
Сейчас они уже не танцуют — маэстро! Сами педагоги!
Когда я преподавал во Всесоюзной творческой мастерской эстрадного искусства, я часто заходил в их класс и видел, как медленно, терпеливо они иногда учили, а иногда «обламывали» парней и девушек, которые мне казались безнадежно неуклюжими, а им по каким-то для меня неуловимым признакам — «перспективными», и должен признаться, что не раз видел, как эти медвежата превращались в кавалеров и фей.
И когда наши маэстро выпускали их на эстраду, я с удовольствием смотрел на эти прелестные пары, радовался их заслуженному успеху, вместе со всеми аплодировал, кричал «бис», но… пусть не обижаются на меня ни учителя, ни ученики — для меня дуэт «Редель — Хрусталев» неповторим.
ГЛАВА 17
ШУТИТЬ И ВЕК ШУТИТЬ
С первого моего выступления в театре «Бибабо», когда волнение охватило меня, оно не отпускает меня и по сегодня. Как более полувека назад, так и теперь, в дни, когда мне порой еще приходится выступать в концертах, а то и за несколько дней до этого, жизнь моя испорчена: я все время будто на сцене, и все у меня получается плохо. Так это до, а после концерта? О том, как не находишь себе места после провала, я уже рассказал, но даже после хорошего, удачного концерта долго не приходит душевное равновесие, что-то тревожит… не поймешь — что, что? Потом вспомнишь — ничего страшного: кому-то ответил по-казенному, не по «конферансивному», или перепутал имя-отчество певицы, и она укоризненно покачала головой. Поймешь, что никто и внимания не обратил, и успокоишься. Эх, мне бы в те годы хоть немного того самодовольства, той самоуверенности, которые многим на сцене помогают спокойно жить.
А, может, все-таки лучше побольше того вечного волнения, недовольства собой, которые не дают спокойно жить в искусстве?
С Иваном Михайловичем Москвиным я часто встречался в концертах. Вот для кого не нужно было ничего «создавать», ни настроения, ни улыбки, ни веселья, ни серьезности. Скажешь публике: «Иван Михайлович Мос…» — и дальше говори, не говори, все равно не слышно — буря!
За кулисами, ожидая своего выхода, он всегда был приветливым и уж, конечно, абсолютно вежливым со всеми. Но однажды в Большом зале Консерватории, когда концерт еще не начался, я о чем-то спросил его, но Иван Михайлович, не отвечая, отмахнулся от меня, отвернулся, отошел… «Странно», — подумал я. В антракте после своего выступления он подошел ко мне:
— Алексей Григорьевич, не обижайтесь, что я не ответил, сегодня меня просили читать монолог Опискина из «Села Степанчикова», а это меня всегда очень волнует.
Смотрел я в Театре имени Моссовета пьесу Джона Патрика «Странная миссис Сэвидж». Вот эту странную миссис на высочайшем уровне актерского мастерства играла мой добрый друг (и я горжусь этим) Фаина Григорьевна Раневская. Окончился спектакль, мне захотелось сказать Фаине Григорьевне несколько радостных слов. Иду за кулисы. Не успел и поздороваться, как она всплеснула руками и с неподдельным страданием в голосе закричала:
— Как? Вы смотрели? Зачем? Я сегодня отвратительно играла!..
Так что же лучше для нее, для меня, для всех нас — удобненькая самоудовлетворенность или самосжигание Раневской?
А как же не сжигаться мне? У меня нет роли, я каждый вечер держу экзамен, каждый раз могу провалиться: за час до концерта я еще обдумываю и придумываю, о чем я буду сегодня говорить. Зато в ту секунду, когда вышел на сцену, я у себя дома! Куда девалась моя застенчивость, мой страх! Все свои люди!
Все — мои гости, доброжелательно смотрящие на меня и уверенные, что я не обману их надежд и покажу им хороший концерт. Да, это те, которых я боялся весь день и только что, когда с трепетом смотрел на них в дырочку закрытого занавеса! Помните у Куприна: «И шевелится черная бездна зрителей, то обожаемое и презираемое, милостивое и щедрое, тысячеглавое животное, которому имя — публика»… Да разве у одного Куприна! Почти теми же словами передает ощущение драматурга и актрисы, идущих на сцену, Анатоль Франс: «Они слышали гул зрительного зала, голос многоликого чудовища, и им казалось, будто они идут прямо в дышащую огнем пасть апокалиптического зверя…»
И вот я один на один с этим «тысячеглавым», «многоликим». Я всматриваюсь в «бездну», в «пасть зверя»… Нет! Нет! Моя публика, наша сегодняшняя публика это не «презираемое, милостивое чудовище», нет, я не презираю и меня не милуют — мы равные, мы уважаем друг друга, мы друзья…
Конечно, не все: вот в первом ряду кто-то развалился и смотрит на меня сонными глазами — этого не возьмешь… Вот в пятом — читает газету. Тоже не мой… Слева — сложила руки на груди, прищурила глаза и смотрит на меня выжидательно, даже слегка пренебрежительно: это, мол, что еще за птица? И эта не моя…
Ага! Вот мои… Девушка и юноша; ее рука в его руке, оба чуть нагнулись вперед, застыли с полуоткрытыми губами, готовыми расплыться в улыбку, только скажи им что-нибудь интересное! А чуть левее пожилой, чуть старомодный дядя показывает на меня своей совсем молоденькой соседке (конечно, дочь) и быстро шепчет, смеясь, а она вскинула брови и смотрит с улыбкой и любопытством. О, этот, может быть, помнит меня еще по Петербургу и рассказывает дочери… Вот эти все — мои! Для них я буду говорить, с ними, с такими, я буду весь вечер разговаривать!
Но как же начать? С чего? Надо же дать им понять, что я не только актерский посланец к ним, но и их представитель у актеров, что я знаю их жизнь и интересы, что сейчас за кулисами актеры будут спрашивать меня: какая сегодня публика? Хорошая?.. Так как же это сделать?
Нет, сделать этого нельзя, надо знать их жизнь и их интересы, и не только вообще, а сегодня, вот в этот вечер. А для этого надо хорошо знать, чем живет страна, народ, что он любит и кого ненавидит, другими словами, быть в курсе большой политики. Но не менее важно знать и малую, локальную, что ли, политику: чем дышит сейчас твоя аудитория… Что это значит?
Афишные, открытые концерты — только малая величина
