Гелле плохо. Праздник кончился.
— Жиду можно, а мне нельзя? — едко сказал дебютант о своем старшем собрате.
— Ну вот, — устало произнес Шредель, — я так и знал, что этим кончится.
И меня охватила тоска: вечно одно и то же. Какая во всем этом безнадега, невыносимая, рвотная духота! Еще не будучи знаком с Шурпиным, я прочел его рассказы — с подачи Геллы, — написал ему восторженное письмо и помог их напечатать. Мы устроили сегодня ему праздник, наговорили столько добрых слов (я еще не знал в тот момент, что он куда комплекснее обслужен нашей семьей), но вот подвернулась возможность — и полезла смрадная черная пена.
Я взял его за ворот, под коленки и вынул из машины. „Садись!“ — сказал я Шределю. И тут, за какие-то мгновения, во мне разыгралось сложное драматическое действо. Я держал на руках маленькое, легкое тело притихшего и будто враз постаревшего человечка, и это походило на „Снятие с креста“ одного старого немецкого художника: человек, держащий тело Христа — я не удосужился узнать, кто это, благочестивый Симон или апостол Иоанн, — выглядит растерянным, словно не знает, что ему делать с бесценной и горестной ношей. Я тоже не знал, ибо в моем обостренном и сбитом алкоголем сознании происходила стремительная смена образов: еврей истинный, которым я признавал себя некогда, требовал прислонить его бережно к стене, русский, которым я и тогда был, не зная о том, хотел размозжить его об эту стену, еврей, которого я, воспитанный в долгом рабстве, тайно нес в себе и сейчас, просил о пощаде, русский, каким я грозил стать, толкал под руку размозжить Шределя, а сородича взять с собой и уложить в постель. И тут легкую тяжесть его тела я почувствовал как бы через ощущение моей жены и все понял про него и Геллу. И сразу исчезла гнусная муть, остались человек против человека. И тот человек, который истинно был во мне, мог бы прикончить Шурпина, если б не понял каким-то счастливым, освобождающим чувством, что уже не любит Геллу страстью. Это сняло с души много тяжелого, освободило от собственной вины и обязанности играть в то, чего уж нет. Я с какой-то нежностью ощущал кошачий вес Шурпина на своих руках. Тут я увидел испуганное лицо моего старшего друга, режиссера Донского, что-то, видать, ухватившего в происходящем. В молодости он играл в футбол — вратарем, я крикнул ему: „Держите!“ — и метнул тело Шурпина. Он поступил вполне профессионально: пружинно присев, выбросив вперед согнутые в локтях руки, принял послание в гнездо между ляжками и грудобрюшной преградой.
Я сел в машину, и мы уехали.
В толпе на стоянке находился Валерий Зилов, злой карлик. Он стал распространять слухи, что я избил пьяного, беспомощного Шурпина. А что же он не вмешался, что же не вмешались многочисленные свидетели этой сцены?..
Я встретился с Шурпиным через много лет на заседании редколлегии журнала „Наш сотрапезник“, тогда еще честного и талантливого. Это была совсем другая жизнь, из которой ушла Гелла и многие другие, обременявшие мне душу. Главный редактор журнала Дикулов представлял нам нового члена редколлегии. Шурпин, знаменитый, вознесенный выше неба, трезвый как стеклышко — он бросил пить и сейчас добивал свой разрушенный организм крепчайшим черным кофе, курением и бессонной работой, — обходил всех нас, с искусственным актерским радушием пожимая руки. Дошло дело до меня.
— Калитин, — неуверенным голосом произнес Дикулов, видимо, проинформированный Зиловым о моем зверском поступке.
— Не надо, — улыбнулся Шурпин своей прекрасной улыбкой. — Это мой литературный крестный.
И поскольку я сидел, он наклонился и поцеловал меня в голову…»
Ну, это, разумеется, лишь версия одной из сторон. Всё же обратим здесь внимание на «маленькое, легкое тело». Похоже, некрепок был Василий Макарыч наш… Но — «мал клоп, да вонюч».
Комментарии:
Анна Гр. по поводу того, почему же ей всё-таки не симпатичен Василий Шукшин (25.10.2015)
«Хорошо, попробую объяснить, тем более мое врожденное чистоплюйство всегда оберегает меня от темной стороны жизни, и я так и живу в счастливом неведении многих безобразий внутреннего плана. Я не люблю шансон, потому что у нас он какой-то зэковский, да и содержание многих песен в этом стиле тюремное. И вот Шукшин, он как запах этого шансона, как запах какой-то, как говорят, тюремной романтики. Его еще нет, но что-то зреет. Оттенок, за которым начинается приблатненность. Намек на пошлость, на какое-то подобие актерского фиглярства. Что-то похожее по ощущению было у Людмилы Гурченко. И при этом внутренняя слабость. Замах, который никогда не превратится в удар. Возможно, на этом и вообще держится актерское мастерство. Но именно держится. А основываться оно должно на вечном. Причем это чистое ощущение. В смысле ничего личного, у меня нет знакомых, похожих на Шукшина.»
«Замах, который никогда не превратится в удар.»
Анна, между прочим, Вы прекрасны! Я считаю себя неплохим аналитиком и прицепчивым критиком, но когда сталкиваюсь с ТАКИМИ замечаниями, поджимаю хвостяру, поскольку вижу, что ещё очень даже есть куда расти.
28.01.2017:
«Скажу одну неполиткорректную штуку. Образ Шукшина, как и образ Высоцкого (не актера Высоцкого как человека, а тот образ, который он о себе создавал) — подходит исключительно к московитским общинникам. Вот вся эта наигранная эмоциональность, разрывание рубахи, рывок на износ, нестабильность, пьяные слезы — это все московитско-нечерноземное. И не имеет значения, что Высоцкий по отцу еврей, а Шукщин — тюркского происхождения. Речь не об актерах, а об их образах. Вот это все — именно московитско-нечерноземное. Поэтому, мне кажется, с одной стороны их раскручивали (те же евреи и интеллигенция) — в качестве этнографических экспонатов — „типичные русские“. С другой стороны, именно поэтому ни Шукшин, ни Высоцкий не были так популярны у других народов СССР, даже у украинцев и белорусов, поскольку украинцы и белорусы более прагматичны и спокойны, и им раздирание рубахи не свойственно (сорочку рваты? цэ ж гроши!). Не говоря уже о том, что порванная рубашка не приносит пользы никому, кроме швейной промышленности. Мне, например, и Шукшин и даже Высоцкий чужды, хотя я и не спорю, что это выдающиеся актеры. Но созданные ими самими „самообразы“ от меня очень далеки и я не хотел бы жить в окружении таких
