Пятнадцатого мая 1907 года Мандельштам все же получил аттестат об окончании Тенишевского училища, но важность этого события, как можно предположить, была едва ли не заслонена в его глазах тенью другого происшествия, случившегося двумя месяцами ранее. 2 марта в зале, где заседала Вторая Государственная дума, еще до прихода депутатов рухнул потолок. При желании в этом можно было усмотреть покушение на жизнь народных избранников, что дало Мандельштаму возможность произнести «рабочим своего района зажигательную речь по поводу провала потолка» (ироничная Мандельштамовская реплика, относящаяся уже к 1910 году).[76]
Пик увлечения Мандельштама революционной романтикой приходится на сентябрь 1907 года, когда они вдвоем с Борисом Синани совершают поездку в финляндскую Райволу, где пытаются записаться в члены боевой организации эсеров. В эту организацию вчерашние выпускники Тенишевского училища не были приняты по малолетству.[77] «В делах Отделения имеются сведения, что он (Мандельштам. – О. Л.) <…> был замечен в сношении с лицом, наблюдавшимся по военной боевой организации», – значится в позднейшем полицейском отчете.[78]
В конце сентября родители, наконец обеспокоившиеся радикальными умонастроениями сына, отправляют Осипа учиться в Париж, на факультет словесности Сорбонны – старейшего университета Франции. Здесь разыгрывается эпилог революционной одиссеи Мандельштама, с юмором описанный в мемуарах его тогдашнего приятеля Михаила Карповича: «Весной 1908 г. в Париже умер Гершуни (организатор боевой группы партии эсеров, Григорий Александрович. – О. Л.) и эсерами было устроено собрание, посвященное его памяти. Мандельштам выразил живейшее желание со мной туда пойти. <…> Главным оратором на собрании был Б. В. Савинков. Как только он начал говорить, Мандельштам весь встрепенулся, поднялся со своего места и всю речь прослушал стоя в проходе. Слушал он ее в каком—то трансе, с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, откинувшись всем телом назад – так, что я даже боялся, как бы он не упал. Должен признаться, что вид у него был довольно комический. Помню, как сидевшие с другой стороны прохода А. О. Фондаминская и Л. С. Гавронская, несмотря на всю серьезность момента, не могли удержаться от смеха, глядя на Мандельштама».[79]
Третьего октября 1907 года, еще не добравшись до Франции, Мандельштам отправляет родителям успокоительное письмо: «В дороге чувствую себя отлично. <…> Погода разгулялась, и голова моя – тоже почти свободна от мыслей (надо полагать – радикально революционных. – О. Л.)» (ГУ:9).
Состояние внутренней опустошенности скоро оставит Мандельштама. В мирочувствовании юноши намечается перелом: оттеснив политику, на передний план его жизни решительно выдвигается поэзия. «В 1907 г. совершил первое путешествие в Париж; к тому же времени относится поворот к модернизму, сильное увлечение Бодлером и особенно Верденом» (из биографической справки, составленной Дмитрием Усовым со слов самого поэта).[80]
Впрочем, еще 14 сентября 1907 года, на выпускном акте Тенишевского училища Мандельштам читал стихотворение «Колесница» (не сохранилось), которое училищный журнал оценил «как лучшее, что было написано не только в школе, но и вообще в литературе дня».[81] А Максимилиану Волошину, впервые увидевшему Мандельштама в марте 1907 года, запомнился «мальчик с темными, сдвинутыми на переносицу глазами, с надменно откинутой головой, в черной курточке частной гимназии. <…> Он держал себя очень независимо. В его независимости чувствовалось много застенчивости. „Вот растет будущий Брюсов“, – формулировал я кому—то… свое впечатление. Он читал тогда свои стихи».[82]
Очутившись в Париже, свободный от опеки родителей и преподавателей, Мандельштам – впервые – полностью отдается настигнувшей его «стихотворной горячке» (из письма к матери; IV: 10). Он поселяется в Латинском квартале – напротив Сорбонны и Клюни, записывается на факультет словесности, но занятия посещает не слишком усердно.
«Мужчины были в котелках, женщины в огромных шляпах с перьями. На террасах кафе влюбленные преспокойно целовались; я даже перестал отворачиваться. По бульвару Сен—Мишель шли студенты, шли по мостовой, мешая движению, но никто их не разгонял».[83] Такой изобразил французскую столицу один из создателей богатейшего «парижского текста» русской литературы XX столетия Илья Эренбург. Приблизительно такой же увидел ее молодой Мандельштам.
Кое—какие подробности о его парижской жизни можно почерпнуть из воспоминаний Михаила Карповича, познакомившегося с юным поэтом 24 декабря 1907 года во время празднования католического Рождества: «…беседы свои мы вели либо сидя в кафе, либо бродя по парижским улицам. Иногда мы ходили вместе на концерты, выставки, лекции. <…> Помню, как он с упоением декламировал „Грядущих гуннов“ Брюсова. Но с таким же увлечением он декламировал и лирические стихи Верлена и даже написал свою вариацию Gaspard Hauser'a. Как—то мы были с ним на симфоническом концерте из произведений Рихарда Штрауса под управлением самого композитора. Мы оба (каюсь!) были потрясены „Танцем Саломеи“, а Мандельштам немедленно же написал стихотворение о Саломее».[84]
В письме матери из Парижа от 7 апреля 1908 года Мандельштам рассказывал:
«Утром гуляю в Люксембурге (в Люксембургском саду. – О. Л.). После завтрака устраиваю у себя вечер – т. е. занавешиваю окно и топлю камин и в этой обстановке провожу два—три часа.
Потом прилив энергии, прогулка, иногда кафе для писания писем, а там и обед… После обеда у нас бывает общий разговор, который иногда затягивается до позднего вечера» (ГУ: 10).
Уточняющие и дополняющие мемуары Карповича сведения о литературных вкусах Мандельштама парижского периода находим в уже цитировавшемся Мандельштамовском письме Вл. В. Гиппиусу от 14 апреля 1908 года. Здесь называются имена Льва Толстого, Гауптмана, Розанова, Роденбаха, Сологуба, Верлена, Кнута Гамсуна и Валерия Яковлевича Брюсова. В последнем Мандельштама «пленила гениальная смелость отрицания, чистого отрицания» (IV: 12), своеобразно преломившаяся некоторое время спустя в собственных Мандельштамовских стихах: «Ни о чем не нужно говорить, / Ничему не следует учить, / Ибо, если в жизни смысла нет, / Говорить о жизни нам не след» – начальные строки из стихотворения Мандельштама 1909 года. Многие годы спустя поэт даст уничижительную оценку «чистому отрицанию» Брюсова: «Это убогое „ничевочество“ никогда не повторится в русской поэзии» (1:230).[85]
