В них – удивление, бесконечное удивление перед тем, что им является. И второе – в них вера, доверие, в них нет обмана. Обман явится попозже. Обман – заразителен. Зараза идет от больших, они первые начинают.
Есть в мире один предмет, который играет в жизни Феди огромную роль. Этот предмет – паровоз. Дача – у самой станции, и паровозы Федя видит ежедневно. Они, с дымом и свистками, воплощают самое большое счастье, какое только может быть. Но они же – ужасны, таинственны, если подойти к ним поближе. Их свист оглушает. Когда за обоями скребется мышь, то это уже шум, такой громкий, что ничего другого не слышно. Но когда свистит паровоз – то это уже не звук, не шум, это нож, разрезающий Федю пополам. От свистка можно взорваться и умереть. И потому, когда Федя бывает на станции, он при виде паровоза уже издали затыкает уши. Все смеются над маленьким трусом. Но разве они могут понять?
И вот он опять на досках платформы, где пахнет дегтем и маслом. Солнце печет. Он держится за мамину юбку.
– Вот поезд. Видишь? Он еще далеко. Но ты не затыкай ушей. Он сегодня не будет свистеть.
– Не будет?
Федя не умеет не верить. Но где-то копошится недоверие, Федины глаза уже не так ясны, как всегда.
Он со страхом смотрит на чудовище, которое все приближается и приближается. Это – скорый поезд, который не остановится. Вот он совсем близко. Вот загудели рельсы. Вот затряслась платформа. Вот уже слышен ужасный грохот. Пронзительный свист разрезает воздух. Федя, как сноп, падает на платформу. Глаза его закрыты, и лицо бледно, как снег.
Сбегаются люди. Мама испуганно трясет его за плечо.
– Это ничего. Просто очень чувствительный мальчик.
Федя открывает глаза и видит себя в объятиях мамы, а кругом стоят все чужие. Некоторые смеются, а один старый, в очках, недовольно качает головой.
– Ничего не случилось. Какой странный ребенок!
Чужие уходят, оглядываясь на странного ребенка.
– Что это случилось с тобой?
– А зачем ты сказала, что он не будет свистеть?
Свисток как разорвал Федю. Он встал, как будто целый, он уже не целый. Части не сходятся так, как прежде. В глазах появляется недоверие.
* * *
Бывает зима, бывает лето. Но Федя этого не знает. Бывает город и дача. Это уже более понятно. Город – это прежде всего коридор, широкий коридор, по которому можно бегать и по которому бегают все – он, Нелли, Боба, даже няня.
Город – это окна. На стеклах растут хрустальные папоротники, лилии.
Поэтому Федя скажет, что он был в лесу, а Боба ответит:
– А ты не ври.
Но он не врет. Он на дворе ловит снежные звездочки. Двор большой, и в нем растут деревья: каштаны, яблони, тополя. Каждое дерево обнесено зеленым забориком с белыми верхушками. Однажды вечером из-под пальто Бобы посыпались солдаты: он спилил верхушки с заборчиков; на каждой верхушке была острая белая шапочка.
Он и Нелли гуляют с няней. Они гуляют в церковном садике у самой Невы.
Но однажды прогулка началась странно. Как только захлопнулась дверь, няня вынула из кармана две хлопушки с конфетой. На каждой конфете была наклеена картинка.
– Вот вам. Сегодня мы не пойдем в садик. Мы поедем через Неву, только молчите, маме ничего не говорите. Если мама спросит: «Где вы были?» – то вы говорите: «Мы были в церковном саду».
Хлопушки не хлопали, а конфеты были невкусные, мучные.
Но через Неву поехали на санках. Кто-то большой и толстый пыхтел за санками. Санки скользили по синей ледяной дорожке, обсаженной елками. Навстречу неслись такие же санки. В них сидели дамы в шляпах, дети и мужчины с тросточками. Впереди тоже бежали санки, и кривоногий человек с зеленым шарфом коньками стучал о лед: от этого санки и двигались.
Эта дорога вела в другой мир. Этот другой мир назывался очень странным словом, он назывался: Охта.
Да, разве в этом мире бывают такие деревянные скрипучие лестницы? Такие двери, обитые лохмотьями? Такая вонь? Такие низкие и темные комнаты?
В комнатах сидят очень странные и страшные люди с большими усами, а один – с бородой и красным шарфом. Такие бывают извозчики или дворники. Только дома они – не страшные. А здесь они – страшные. Это и называется Охтой. Они сидят за столом и что-то очень страшно делают ножами. На стене висят бумажные веера. Лица сверкают сквозь дым. На столе – рюмки и бутылки. В рюмки наливают чистую, белую воду, отрезают хлеб такими толстыми кусками, что надо ужасно широко раскрывать рты, чтобы засунуть хлеб за зубы. Да, они все ужасно широко раскрывают рты и суют туда хлеб, огурцы и селедку. Они смеются сквозь дым и пар, и Феде кажется, что это – разбойники. Когда они пьют воду, они опрокидывают голову назад, рюмкой хлопают о стол и ужасно кряхтят.
– Няня, что они делают?
Но няня уже совсем не няня. Она тоже ужасно широко раскрывает рот, дергает плечами, вытирает рот рукавом, и она вся красная. И разбойники тоже все красные. Дома она никогда так не дергает плечами и не бывает такая красная.
Делается что-то странное. Феде кажется, что все начинают прыгать головами, а няня страшно визжит и хохочет.
Обратно уже не ехали на санках. Шли по мосткам; было темно, и далеко, очень далеко сверкали городские огни. Дома мама спрашивает:
– Где вы были?
Няня едва заметно мигает.
– Мы были в церковном саду.
– И что же вы там видели?
– Мы видели красных разбойников.
– Что?
– Мы видели Охту.
Постепенно обнаруживается все. Дети еще не умеют лгать, даже за конфетку. Они даже не понимают, отчего няня плачет. Ведь они сказали, что были в церковном саду, как она учила их говорить.
Так подрастал Федя…
* * *
Когда ему исполнилось 5 лет, мама решила, что его надо учить грамоте.
Мама сама была не очень грамотна, но Федю решила учить сама. Ему дали тетрадь и букварь, на обложке которого был нарисован петух.
Теперь надо было в тетради выводить палочки. На каждой строчке была напечатана палочка, и эту палочку надо было изображать. Были палочки прямые, косые, тонкие, толстые, круглые. Потом начались буквы.
Но до букв еще не дошло, когда произошло небольшое событие, которое, однако, составило в жизни Феди эпоху.
Писание палочек началось летом, на даче.
Можно ли выводить палочки, когда растет трава?
Утром тетрадь и книга как-то сами собой исчезли:
