А на мецената и щедрого родственника рассчитывать не зазорно. Вагнеру Людвиг Баварский предоставил роскошные условия для жизни и для работы – плохо, что это было единоличное его желание и благодеяние; сейчас артист зависит от более широкого круга лиц, а значит, может практически никого не признавать благодетелем. Ну, купил ты его пластинку или билет на концерт – его жена тебя, стоя, встречать в гостиной не будет. Пастернак хотел поверить, что нашел в лице Федора своего мецената (не на его ли славе тот и женился?) – такое везение, но захотел расширить диапазон своих эмоций. Этот вожделенный меценат – не чужой человек, ценитель, который ценит не тебя, а твое искусство, а он еще и родной, его векселя должны быть еще и согреты родственной теплотой.
Он (Пастернак) пишет неискреннее, льстивое в самой своей словообильности и художественности (на засухе жесткой необходимости как-то ублажить Женю – особенно не расчувствуешься) письмо. Федя мог бы надеяться, что просто из соображений хорошего тона его избавят от обязанности разбирать все эти ерзанья перед попыткой высказать вполне конкретные и материальные просьбы – и не будут заставлять чувствовать себя обязанным за получение вот такого объемного и высокохудожественного текста.
Подкидывать мальчика, по каким-то очень утонченным соображениям, предстояло в семью, где деньги зарабатывал Федя, письмо было – ему. Жененку было три года, а третье лето Пастернаку уже было невозможно навязать его матери, Жене, – пусть на дачно-курортный сезон, но все в той же, родной стране. Советский быт – не сахар. С деньгами (в любом случае достаточными, раз жили) и с персоналом при одном ребенке выкрутиться можно было бы, но Женя завела в семье атмосферу отчаяния, войны, ненависти, страшного надрыва (Пастернак покорно подтверждает: «непосильный труд по уходу за ребенком»). Ей надо было бросить кость. Жизнь и работа Пастернака ей уже принадлежали, он мог дать еще только заграницу. Дать – выпросив. И он просит, пишет письма. Пишет письмо шурину.
Его нельзя читать без неловкости за каждое слово. Это письмо – то, что сделала Женя Пастернак с Пастернаком. Жене никаких курортов не надо. Заграничные Пастернаки, в стремлении минимизировать будущие стеснения, вызванные обширными и неопределенными (и даже угрожающими) планами по приезде Жени, пытались дать свое, рациональное, определенное (не бесконечное и восторженное по-пастернаковски) предложение разных вариантов пребывания. Если Жене необходимо действительно лечение, Федор готов предложить курорт. Ведь если ей нужно семейное тепло и привет родных – для этого не надо уезжать от родного мужа и по крайней мере ехать не к своей родне. Но Борис, который сам всегда ОТКУПАЕТСЯ и справедливо считает это привилегией, от других, которые не художники, требует расплачиваться (они не признают за собой долга, но их и не спрашивают) натурой, жизнью.
Пастернак пишет подробно, будто то, что он обнаружит полное владение ситуацией, сделает его претензии на заботу чужих (Федя, муж Жони – совсем чужой для Жени Пастернак) о своей жене законными.
Итак, «ей нужны отдых и поправка, то есть все то, что добывается у Феррейна, у Чичкина, и, наконец, летом в двадцати верстах от Москвы. Если мы заговорили о загранице, то, собственно, поддаваясь побужденью показать мальчика нашим, потому что, как критически я к нему ни отношусь, он даже и меня часто умиляет <… > идут соображенья об отдыхе Жени и ее поправке: то есть не будет Вхутемаса (как впрочем и на даче), последует жизнь в геркулесе, молоке, масле, рыбьем жире, мышьяке и пр. и пр. (как впрочем, при ее упорстве лишь наполовину, уже и тут)». Очевидно, предугадав изумление Федора при известии о необходимости участвовать в преодолении Жениного упорства, Пастернак переходит, «прямо и без обиняков», к другой теме: «Простите за наглость и навязчивость, но тут можно говорить только прямо, без обиняков. В согласьи с этим, прибавлю несколько слов в том же духе. Так как в смысле денежной самостоятельности я показал себя в эти годы в преплачевнейшем виде, должен прибавить, что поедут они только на свои деньги, и я в учете поездки не принимал в соображенье только (всего лишь такой пустяк!) таких вещей, как самостоятельное хозяйство, гостиница и пр., так как допущенье этих вещей уничтожало бы и возможность поездки, превращая ее в бессмыслицу (в смысле Женина отдыха). <… > Взвесьте и этот пункт, то, стало быть, что не в гостиницу».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 279.
Уф! Кажется, понятно. Прямо и без обиняков.
Пастернак безудержен и восторжен в своих письмах до жалости. Они – навязывание откровенности, неуместной и ненужной его корреспонденту: она ведь все-таки не к каждому встречному-поперечному у Пастернака в письмах проявляется, только к избранным. К родным. Хочется тепла, понимания, хочется, чтобы не щелкнули по носу. За это несомненное желание его и жалко. За эгоизм – будто все только и думают, как, получив письмо от Бориса, вскочить и помчаться выполнять его неимоверные фантазии, вместе с ним презрительно отметя собственные нужды и желания, – он получит от них раздражение.
Пастернак собирает жену с сыном за границу. Женечка, может, подобреет к нему. А лучше – если бы прельстилась чем-то, да там бы и осталась. Но надежды мало: здесь, в России, он берет на себя бремя единоличной заботы о семье, и она это знает, а там… Где найти такого простака, да при деньгах, да еще, может, она условием поставит какую-нибудь творческую профессию. И чтобы быт, сколь ни был бы он отлажен там, безоговорочно взял на себя… И ее ребенка… Надежды – мало. Но в любом случае отъезд семьи дает ему, Борису, передышку, дарит одинокое лето в городе, дарит жизнь. Может, есть все-таки надежда придержать Женю с Жененком за границей подольше. Пастернак захлебывается в письме к отцу, – мы простим его: почти реальность такой возможности помутила ему голову.
«Мне очень хочется, чтобы она попала в Париж в полном сознаньи своей свободы и открытых перспектив. <…> Может быть, вас ужаснет глубокий эгоизм моего рассужденья. Может быть, всех вас, и в особенности маму изумит свобода, с какой я обхожу вопрос о мальчике, как бы бросая его вам или Жоне на руки и отдаваясь комбинации вольных масштабов».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 302.
Дед отделывается, как ему кажется, более чем прозрачными и твердыми намеками. Порассуждав о безграничных, в глазах родителей, достоинствах внука, желает им (и своей семье): «Дай Бог вам его на счастье вырастить!» (БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 307) Внук уже отправлен в Германию, демарш «молодых» Пастернаков, возможно, уже вот-вот состоится, дед заключает свое письмо заклинанием: ВАМ, ВАМ растить его.
