В течение жизни мне вручили немало наград, орденов, званий, но этот звонок прославленного маршала был лучшей наградой из всех, которые я получал.
Где-то также мне было жалко и К. Е. Ворошилова, пытавшегося сохранять свое реноме видного политического деятеля, народного героя, но понимавшего в минуты просветления, что он уже никому не нужен. Тогда, в Крыму, мы выпили с ним бутылку шампанского, ибо только этот напиток он признавал. После бокала шампанского исчезла его «маршальская» чопорность, он стал вспоминать свою молодость, шахтерскую Горловку, украинские песни, которые тут же предложил исполнить под своим руководством. Слуха у него не было. Но подпевая его многочисленным украинским, в том числе и петлюровского характера, песням, я еще больше проникся жалостью к этому, в принципе несчастному в старости человеку, у которого все осталось в прошлом.
Конечно, мне трудно судить о его прошлом, о его истинных и мнимых заслугах перед государством и народом, о его роли в репрессиях против невинных людей. Сейчас открываются новые страницы истории, новые страницы борьбы за власть, в которой никто не придерживался каких-либо принципов.
В гуще этой борьбы оказался и Ворошилов, который поддержал взятый Сталиным курс террора как один из важных рычагов борьбы за власть. У меня не выходит из головы лишь один вопрос: почему, разгромив окружение Сталина — Молотова, Маленкова, Кагановича, — Н. Хрущев, честный Н. Хрущев, не только не сместил со всех постов К. Ворошилова, а, наоборот, поддержал его? Маршал Жуков, которого я длительное время наблюдал и который хорошо знал Ворошилова, как-то, когда зашла речь о нем, коротко сказал: «Смелый был человек, но как военный руководитель — недалекий. А со Сталиным у него были сложные отношения».
Удивительно, но за два года, в которые мне пришлось встречаться с Ворошиловым, он ни разу не вспомнил ни Сталина, ни его окружение, ни своих взаимоотношений с ним.
Он был тяжело болен. Помимо атеросклероза мозговых сосудов, что отражалось на памяти, у него были выраженные изменения в легких, приведшие к недостаточности сердечной деятельности. Он часто болел воспалением легких, и мне нередко приходилось бывать у него на даче. Со сталинских времен он привык вставать поздно, и каждый раз охрана, ожидавшая его выхода, гадала — жив Ворошилов или нет; взламывать двери или подождать еще. Стучать было бесполезно, ибо он очень плохо слышал.
Вспоминаю, как однажды, когда истекли все сроки появления Ворошилова, охрана начала взламывать дверь, и вдруг, к удивлению всех, она открылась и вышел невозмутимый Ворошилов, удивившись: «А что здесь делает так много народа?»
Умер он от сердечной недостаточности после очередного воспаления легких. Когда мы в последний раз увозили его в тяжелом состоянии с дачи в Кунцевскую больницу, я предложил, чтобы транспортировка осуществлялась машиной скорой помощи, на носилках. Ворошилов категорически отказался, заявив, что маршалов на «дурацких» носилках еще не таскали. Вызвал из Верховного Совета «Чайку», сел на откидное кресло, на котором обычно ездил «для сохранения осанки», и только так поехал в больницу.
У многих аппаратных работников, да и членов Политбюро, вызывало раздражение мое участие в лечении Ворошилова, мои визиты к нему на дачу и в стационар. Но я считал и считаю сейчас, что врач должен оставаться врачом, независимо от того, какое положение в данном случае занимает его пациент и каково отношение к нему столь изменчивого общественного мнения. А ситуации, подобные ситуации с Ворошиловым, возникали не раз: будь то лечение Н. С. Хрущева, которого наблюдали близкие мне академик П.Е. Лукомский и профессор В. Г. Беззубик, с которыми я познакомился и подружился еще в период моей работы в Кремлевской больнице в 1957 году; лечение Г. К. Жукова после его отставки и других пациентов, находившихся, мягко говоря, не в ладах с официальной линией или с определенными деятелями партии и руководства страны.
Весьма своеобразная ситуация сложилась для меня при лечении Хрущева. Он категорически отвергал всех, кто хоть в какой-то степени был связан с его бывшим сподвижником и другом Брежневым и новым руководством страны. Единственное исключение он делал для профессора П.Е. Лукомского, которого он давно знал. Но признавал только лечащего врача В. Г. Беззубика, и лишь ему доверял. Это был опытный, знающий, честный врач, и я был совершенно спокоен и уверен в правильности тактики лечения Н. С. Хрущева. Что бы там ни было, а Хрущев был пациентом, и мы за него отвечали. Естественно, что он категорически возражал против моего участия в лечении, заявляя, что не хочет, чтобы «вся эта свора (Политбюро) знала о его состоянии и обсуждала, долго он еще протянет или нет», подкрепляя, конечно, это заявление теми крепкими выражениями, которые он умел преподносить окружающим. Мы договорились, что посещать его будут только П. Лукомский и В. Беззубик, а если возникнут неясные вопросы, то мы будем обсуждать их заочно.
Встретился же я с Н. С. Хрущевым в необычной обстановке. Он находился в больнице на улице Грановского в связи с инфарктом миокарда. Как-то поздно вечером я был в отделении и мне потребовалась медицинская сестра. Заглянув в комнату медперсонала, я увидел странную картину: дежурные сестры и санитарки сидели вокруг старичка-больного, закутанного в больничный халат, который им что-то громко доказывал и с пристрастием расспрашивал: «Ну что, вам при Брежневе лучше живется?» Он сидел ко мне спиной, и в первый момент я даже не узнал бывшего Первого секретаря ЦК КПСС. При моем появлении сестры вскочили и смущенно стали оправдываться: «Евгений Иванович, в отделении все спокойно, вот мы и хотели с Никитой Сергеевичем чайку попить».
Повернувшись, Хрущев оглядел меня с ног до головы и, по-стариковски замешкавшись, поднялся, чтобы уйти. «Да вы оставайтесь, Никита Сергеевич. Я зашел только напомнить об утренних анализах больного Н.», — сказал я, сожалея, что прервал разговор, в котором Хрущев хотел «выговориться». Наверно, его состояние понятно больным, находившимся длительное время на лечение в отдельной палате. «Вот вы какой, — ответил Хрущев. — Не думал, что на место Маркова (начальник 4-го управления во время его руковододства) поставят такого молодого врача. Вот девочки (этим девочкам было уже давно за 40) о вас очень хорошо отзываются, да и Владимир Григорьевич (Беззубик) много хорошего о вас говорил. Может, так и есть. Да только испортят вас брежневы и другие царедворцы. Не верю я никому».
Что мне было ответить этому прошедшему большую и сложную жизнь политику, удержавшемуся, почти не участвуя в репрессиях, при Сталине, захватившему, но не удержавшему власть, не менее, чем Брежнев и другие, виноватому в кризисе, поразившем страну, старому человеку, которого предали его же «соратники», «ученики» и «друзья».
