— Что? — спросил Уиллард. — Вы хотите возвратиться в третий разряд, откуда прямой путь в этот подвал, да? Вы хотите этого, да? Вам не нравится чистая постель и возня с порошками? Тогда идите. — Уиллард отворил дверь в коридор — Идите к Реджи Коффину и выложите ему все. Может быть, он будет в хорошем настроении и назначит вас в кузницу или в слесарную мастерскую. Но, вернее всего, вы через полчаса будете болтаться над тем же самым корытом. Вас это устроит? Вам не нравятся порядки в наших каторжных тюрьмах, да? Идите и жалуйтесь. Интересно, что из этого выйдет. А как вы думаете, что они сделают с парнем, которого мы сегодня починили? Завтра же они засекут его до смерти, вот что!
… В те часы, когда удавалось остаться наедине с самим собой, он перебирал в памяти прошлое. Его мучил стыд. Он пришел к убеждению, что вел себя в жизни как слабый человек. Как щепка в потоке воды.
Кто-то однажды сказал, что песок — это игра детей, а жизнь — игра взрослых. Да, может быть, это и похоже на игру. Но она увлекательна только для тех, кто наблюдает со стороны, и невероятно сложна и страшна для тех, кто попадает в самую свалку. И самое страшное то, что большинство людей на самом деле не такие, какими они кажутся. Это игра в жуткий маскарад, где каждый носит благообразную маску.
Раньше он принимал все без сомнений. Он делал ставки и выигрывал или проигрывал — как повезет. Он скользил по жизни, подгоняемый ветерками удач и неудач. Он играл в жизнь, как в покер, ожидая, когда на руках окажется каре тузов и когда можно будет сделать беспроигрышный ход. Может быть, от этого все казалось ему несерьезным, ненастоящим. Азарт игры мешал рассмотреть за действиями людей иные цели, кроме, разве, одного — стремления каждого прожить как можно лучше, вкладывая в это как можно меньше труда. Ну что ж, он не видел в этом ничего плохого. Так жили все в их стране. Так учили жить и его: больший коэффициент при наименьшей затрате сил. Даже в газетах писали, что этот метод — одна из основ, на которых процветает нация.
Теперь он увидел другое. В действиях тех, кто его окружал, была какая-то странная закономерность. Правда, он не Мог уловить, в чем она заключалась.
Почему президент банка, управляющий, ревизор, судьи и присяжные, каждый из которых в отдельности были людьми в сущности неплохими, отзывчивыми, способными все понять, как только начинали действовать сообща, сразу же превращались в детали какой-то немыслимой, страшной машины, которая сминала людей, попавших в ее нутро, и сбрасывала их со счета, как сбросила его в этот застенок?
Казалось, все играли напрямик. И он тоже играл напрямик, открывая карту за картой. Но выходило, что это только видимость игры напрямик. Выходило, что нужно было непрерывно притворяться, что дважды два — пять, хотя наверняка знаешь, что четыре. Выходило, что нужно было склеить себе маску и носить ее повседневно, как шлем с опущенным забралом. Сумеет ли он передернуть карты, или время уже упущено?
Он разбирал прошлое по частям, отбрасывая труху и осколки условностей. И всегда неотброшенными оставались две вещи — любовь и дружба. Любовь и дружба были самыми стойкими элементами жизни. Они никогда не изменялись ни под какими воздействиями, если, конечно, были настоящими, а не маской.
Любовь и дружба. Нужно быть очень честным человеком, чтобы до конца пронести их по жизни. Нужно быть осторожным, чтобы они не превратились в привычку.
Самым близким человеком была для него сейчас мать Атол, миссис Роч, женщина с тысячью предрассудков и предубеждений, но по натуре мягкая и добрая. Он написал ей письмо. Он рассказал все, что его мучило. Даже о минутах отчаянья.
«Я никогда не думал, что жизнь человека такая дешевая вещь. Здесь на людей смотрят, как на животных. Рабочий день здесь тринадцать часов, и кто не выполнит задания, того бьют. И как бьют! С тонким знанием дела. А вынести работу может разве только Геркулес, для простого человека это верная смерть… Чахотка здесь — обычная вещь, все равно, что насморк у вас, на воле.
Я пробовал примириться с тюрьмой, но нет, не могу. Что привязывает меня к жизни? Я способен вынести какие угодно страдания на воле, но эту жизнь я больше не желаю влачить. Чем скорее я ее кончу, тем лучше будет и для меня и для всех остальных».
Он послал письмо, минуя тюремную цензуру, через доктора Уилларда, который жил в городе. Он писал без надежды на ответ. Он не знал, как отнесется миссис Роч к нему, каторжнику, теперь. Она была южанкой до последнего своего ногтя и могла разорвать конверт, даже не распечатав его.
Но ответ пришел. Он читал его, остывая после очередной экскурсии с Уиллардом в подвал пыток.
«Я твердо убеждена, что все это судебное дело — ошибка, — писала миссис Роч. — И ваши рассуждения о жизни тоже ошибочны. Мы — люди, и в наших бедных сердцах живут сильные страсти и большие слабости. Такими уж создал нас господь бог. Но прошу вас, Билли, не забывать, что, кроме меня, которая вас уважает и вам верит, у вас есть еще Маргарэт, которая вас любит и для которой вы — единственный человек на свете. Помните об этом каждую минуту, Билли, и да хранит вас бог…»
Человек притерпевается ко всему. Через месяц он уже не бледнел и не отворачивался при виде искореженных в конском станке, изорванных железными прутьями тел. Он перестал ощущать запах крови. Нервозность и самоуничижение Уилларда обратились в порядок вещей.
Он видел, как человеком разбивали сооружение, сколоченное из досок и слегка похожее на кресло. Человеку подгибали колени к подбородку, приподнимали его и с силой опускали задом на доски. Это называлось «посадить на стул».
Он узнал, что означают слова «освежите этого парня». Для «освежения» надзиратели использовали брезентовый пожарный рукав с узким наконечником и струю воды, прямую как палка, направляли в лицо своей жертвы. Голова крепко привязана к вбитому в землю столбу, и струя, режущая как сталь, заставляет человека открыть рот. Вода врывается в глотку, наполняет человека до краев, растягивает и разрывает желудок. Ни одному каторжнику не удалось еще выдержать двух таких пыток.
Он мог легко покончить с собой. Под руками были морфий, сулема и мышьяк. Но под руками, кроме страшных склянок были письма миссис Роч, и всего в ста пятидесяти милях от Колумбуса, в Питтсбурге, жила голубоглазая девочка, которой он задолжал будущее.
Он пишет в Питтсбург:
«Самоубийства у нас такая же заурядная вещь, как у вас пикники. Почти каждую ночь нас с доктором вызывают в какую-нибудь камеру, где очередной бедняга пытался свести последние счеты с жизнью. Вчера сошел с ума бывший боксер. Потребовалось восемь человек, чтобы связать его».
