вносить не собираемся, это не наше дело.
„Дело Сачкова“ касается и меня, ибо я, разумеется, не могу согласиться с оценкой моего письма Эренбургу, критикующего Сталина за его грубые просчеты в области предвоенной внешней политики как „антисоветского“, „антипартийного“ и „нелегального“».
В ту пору ксероксов еще не существовало. Перепечатывали на пишущей машинке. Получали четыре-пять копий — не лучшего качества. Передавали дальше — тем, кому доверяли. Вот это и был самиздат.
Эрнст Генри считал, что за распространение его письма Эренбурга наказывать нельзя — в тексте нет ничего антисоветского. И он написал письмо 1-му секретарю Московского горкома Николаю Григорьевичу Егорычеву:
«Уважаемый товарищ Егорычев!
Мне стало известно, что несколько недель назад в партколлегию МГК КПСС были вызваны секретари парторганизаций „Литературной газеты“, „Новое время“, „Мировая экономика и международные отношения“ и другие. Им были сообщены порочащие мою биографию сведения, почерпнутые из сфабрикованного при Берии дела, по которому я был арестован 2 марта 1953 года и реабилитирован 13 февраля 1954 года.
Так как в партколлегии МГК, видимо, считают, что моя реабилитация была проведена неправильно, и так как все это было сделано без меня, прошу, чтобы соответствующие обвинения против меня были выдвинуты в моем присутствии, чтобы я мог на них ответить.
О Вашем решении прошу мне сообщить, чтобы я знал, как мне быть дальше.
С. Ростовский (Эрнст Генри),
член Союза писателей СССР
19 сентября 1966 г.
Угловой пер., дом 2, кв. 98»
Партийный хозяин Москвы велел разобраться и ответить автору письма. Через несколько дней, 29 сентября, Эрнста Генри (не члена партии) вызвали к председателю Парткомиссии Московского горкома П. В. Рыжухину. Один из коллег Эрнста Генри по писательскому цеху пометил: «Председатель партийной комиссии Рыжухин, сухощавый, суровобровый человек с неподвижным и словно заспанным лицом».
Рыжухин сначала сказал, что не знал о совещании относительно Эрнста Генри. Потом признал, что такой разговор все-таки был. Уточнил: не совещание, а беседа. Осторожно добавил:
— Мы совершенно не согласны с вашим письмом Эренбургу о Сталине, но сомнений относительно вас у нас нет и вашу репутацию ни коим образом не чернили.
С таким ответом Эрнст Генри согласиться не мог, поскольку ему точно пересказали, что именно о нем говорили в горкоме за глаза. И он написал письмо Брежневу:
«Глубокоуважаемый Леонид Ильич!
Обращаюсь к Вам потому, что вопрос, о котором я пишу, имеет, по моему мнению, принципиальное значение. Речь идет о первом (насколько мне известно) случае, когда партийные органы использовали материалы сфабрикованного при Берии дела, по которому человек был давно реабилитирован, для того, чтобы сегодня его дискредитировать. Причем делается это за его спиной и не в глухой провинции, а в Москве.
Я не стал бы беспокоить Вас, Леонид Ильич, если бы речь шла только обо мне лично. Мне 62 года, с 16 лет (с 1920 года) я неоднократно сидел в тюрьмах за границах за участие в коммунистическом движении, сидел при Берии на Лубянке, и, пожалуй, мог бы привыкнуть к диффамации.
Но я считаю, что эта история выходит за пределы личного и представляет собой нечто новое и тревожное в нашей действительности; нечто, с чем я как советский гражданин и как советский писатель примириться не могу.
Я понимал, что с высказанным мною в письме к И. Г. Эренбургу мнением о деятельности Сталин могут не согласиться, но правильно ли по этой причине распространять бериевские „сведения“ о реабилитированном человеке, да еще и за его спиной?
Я твердо уверен, что это противоречит установкам партии, подтвержденным на ХХIII съезде партии, принципам социалистической законности, всему духу нашего времени. Если я в чем-то виноват, то готов нести за это полную ответственность. Но нельзя, я считаю, воскрешать Берию в 1966 году.
На этот принципиальный вопрос я и хотел обратить Ваше внимание. Я мог бы, конечно, обратиться в свою профессиональную организацию, Союз писателей, и искать у него защиты. Но я не хочу придавать этот некрасивый случай огласке.
Прошу Вас дать указание разобраться в этом деле.
С. Ростовский (Эрнст Генри),
член Союза писателей СССР,
лауреат премии Воровского
12 октября 1966 года».
Но к письму Эрнста Генри, адресованному Илье Григорьевичу Эренбургу, начальство интерес быстро потеряло, поскольку по Москве распространилось другое письмо, тоже написанное Генри. И на ту же тему.
Почему Эрнст Генри считал своим долгом говорить об опасности сталинизма?
Фармакологам еще предстоит разработать лекарство, которое бы излечивало от коллективной депрессии целые поколения. В отсутствие сильнодействующих препаратов сталинизм чудесным образом устранял неприятную реальность.
Сталин, не реальный, разумеется, а существующий в воображении, — ответ на вызовы сегодняшнего дня. Такой Сталин — компенсация за потери и неудачи. Такой Сталин — олицетворение порядка, успеха, победы, силы государства. Раз ничто другое не принесло счастья, нужно возвращаться к его политике и к его методам — никаких послаблений внутри страны и никакой разрядки в международных отношениях. Такому Сталину многое прощают в благодарность за ощущение причастности к великим победам, которые он приватизировал.
Первое. Сталинизм как наркотик помогает отторгнуть неприятное прошлое. Сталин уничтожал исключительно врагов государства и правильно делал! Отчего крупные чиновники не желали отречься от вождя после его смерти? А что же им было делать — признать на старости лет, что маршалами и министрами их назначил тиран, погубивший столько людей? Это значило бы перечеркнуть собственную жизнь… А ежели Сталин великий, то и они великие.
Второе. Любовь к Сталину — это любовь к себе. Режим многое давал тем, кто прорывался наверх. Устраняя ярких, одаренных и потому самостоятельных, Сталин открыл дорогу посредственности, троечникам.
Третье. Вера во всемогущество вождя — это еще и возможность снять с себя ответственность за все, что происходит. Трудно понять и принять современный мир во всей его сложности, потому что это требует усилий и постоянной учебы, напряженной работы, участия в конкурентной борьбе.
Почему огородили страну железным занавесом? Без крайней необходимости не пускали за границу? Десятилетиями рассказывали всякие глупости о других странах? Чтобы не сравнивали, как здесь и как там. И
