Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

Для тех, кто в эти годы оказался под сапогом режима, надежд этих не существовало, они на долгие годы лишились семьи, человеческих условий. Огромная страна требовала людских ресурсов. Однако необжитые районы Крайнего Севера, Урала, Сибири, Дальнего Востока, Магадана, Чукотки, Средней Азии не вызывали у вольнонаемных энтузиазма к их освоению. Всевозможные «почины» и «обращения» к населению не могли восполнить всех потребностей государства. Нужны были руки, много рук. Наиболее подходящий людской резерв для этого — заключенные.

Бесправную эту массу можно было загнать в какой угодно «угол» и под угрозой уничтожения заставить там работать, требуя покорности и послушания. Люди эти до конца дней своих были обречены жить «за чертой оседлости», тянуть срок за сроком и только, может статься, на склоне лет сменить лагерь на поселение.

Опять приходят в голову широко распропагандированные в нашем обществе «бесправие» и «произвол» при царизме, когда политическим узникам, даже совершившим тягчайшие государственные преступления (вплоть до покушения на царя!) оставляли право на неприкосновенность личности. По своему усмотрению выбирали они себе место поселения и род занятий в ссылке. Сбежать оттуда не представляло трудности, что революционеры-профессионалы неоднократно и проделывали.

Когда читаешь Герцена, страницы о ссылке в Пермь и Вятку вызывают недоумение: «неужели такое было возможно?!» Какая там патриархальность отношений между ссыльными и местным начальством! Для тех, кто прошел через ГУЛАГ, все это может показаться вымыслом.

Нет, все учла советская система, создавая свой режим. В царской России он был слишком мягок и либерален. ЧК и ее преемники ничего не забыли, ничего не упустили, создавая новый аппарат насилия, система заработала четко, без сбоев.

В январе я отметил годовщину своего пребывания в лагере.

Прибыл я сюда из тюрьмы, где ощущался острый голод по ежедневной газетной информации и передачам радио. Что знали заключенные о событиях в мире и в собственной стране? Были ли в лагерях источники информации?

Ведь средства информации — это мощное объединяющее начало. Оно служит для выражения общественного мнения, регулирования сознанием людей. Советская система сосредоточила эти средства в своих руках и, используя монопольное право, проводила в обществе монопольную политику.

Людей, изолированных от общества, отсидевших свои сроки и «исправившихся» в трудовых лагерях, система ни за что не желала возвращать в общество незапятнанных граждан. Такой политики придерживались во всех следственных и судебных инстанциях. Поэтому и содержать преступное «отребье» и «отщепенцев» нужно было в полном неведении от мировых и внутренних событий. Не нужны им в лагерях ни газеты, ни журналы, ни радио — есть книги и пусть скажут за это спасибо!

Так и жили мы, обделенные системой люди, не зная того, что многие государства мира в этот период требовали от Советского Союза освобождения узников совести, улучшения их жизни и соблюдения прав человека в местах заключения. Государство не желало реагировать на требования мировой общественности. Оно только крепче закручивало гайки, ужесточая режим.

В 1948 году началась новая компания по выявлению укрывавшихся после войны «недобитков». И не только их. Волна эта докатилась и до тех, кто уже отбывал сроки наказания в лагерях. Летом 1948 года пришел наряд и на меня, я должен был выехать за пределы Воркутлага.

За эти полтора года, что я прожил в лагере, в жизни страны не произошло особых перемен. А вот в моей же жизни они были значительные. Один выезд из Воркуты чего стоил!

Кроме этого, произошло очень серьезное событие — перерождение собственного сознания. Я подошел к важному рубежу прожитой жизни, о чем хочу рассказать особо.

Мой отъезд совпал с ранней воркутинской весной, заявившей о себе в конце июня. Таял снег, оголяя серо-бурые лысины вечной мерзлоты и тундры. Днем приятно грело солнце, и тепло вызывало радостные ощущения пробуждающейся природы.

С двояким чувством беспокойства и радости воспринял я известие о выезде.

И снова «Столыпин», арестантское купе с решетками, и паек на дорогу — соленая мойва, кирпич хлеба, вода, приступы жажды, надежды на лучшее будущее, и сомнения — что-то ждет впереди?

Было бы гораздо спокойнее ожидать конца этапа, если бы знать «куда», но об этом узнаешь только тогда, когда привезут на место. Спрашивать у конвоя бессмысленно — никто ничего не скажет. И одолевают в пути одни и те же вопросы: «куда»? «зачем»?

Поездка выдалась недолгой. Вероятно, наш пассажирский поезд редко останавливался и, чем дальше уходил от воркутинских широт, тем теплее становилось в вагоне. Сквозь решетку пытался прочитать название станций. Это была Республика Коми. А вот и Котлас. Отсюда дорога свернула на Киров.

В Киров мы приехали днем. Было сухо и жарко. На путях за вокзалом ожидал воронок. Я подумал, что это, вероятно, и есть конечная остановка, а вскоре стало понятно, куда меня привезли — меня доставили в Кировское областное Управление Государственной безопасности, во внутреннюю тюрьму.

Все тюрьмы схожи по своей гостиничной планировке — во всех коридорная система для надзора и камеры для заключенных. За год пребывания во внутренней тюрьме Кирова я сменил не одну камеру. Сидел и один, и вдвоем, максимально используя тишину и одиночество.

Прокуренные за многие годы службы камеры выкрашены в темно-зеленый цвет специально, для того чтобы не вызывать у заключенных положительных эмоций. В небольшое окно с форточкой вставлена массивная решетка и намордник. В мрачной камере стол, металлическая с постельной принадлежностью кровать, тумбочка, у двери оцинкованная параша.

При поселении в тюрьму никаких разговоров с начальством, никаких объяснений о причинах переезда из лагеря — полная изоляция. Ответить на вопрос «зачем я прибыл сюда» я так и не смог, нужно было дождаться утра в надежде встретиться с новым заступающим на смену корпусным офицером.

Для уголовников тюрьма — дом родной. Чувствуют они себя здесь вольготно, по-домашнему. Для нашего брата «58-й» тюрьма — это тяжелейшее испытание в психологическом и моральном плане.

Когда я остался один, а до утра было еще далеко, навязчивая мысль — «зачем?» — заработала с новой силой.

«Я осужден, я отправлен в лагерь. Пробыл там полтора года и вдруг, ни с того ни с сего, приходит наряд, и конвой везет меня в Киров, не объясняя причин. Должны же быть на это основания! И в тюрьме, без объявления новых санкций, заключают в одиночку, не объясняя „зачем“, и считают, что все это не противоречит закону. Разве это не нарушение? Когда меня арестовывала контрразведка, следователь предъявил ордер на арест… Тогда было предъявлено обвинение, а теперь — ни того, ни другого. Это ли не произвол?!..»