все разрешаешь.
Он живет на окриках и на «нельзя». Это считается воспитанием. А я думаю иначе. Если, скажем, он хочет разложить подушки на полу, а потом нырять в них, как в волны, – почему нельзя? Наволочки ведь можно сменить. А ребенку – игра воображения. Разве воображение детей меньше наволочки?
По ночам я просыпаюсь оттого, что кто-то рядом. Я открываю глаза и в рассветном мраке вижу очертания маленького человечка, собранного из палочек. Палочки – ручки, палочки – ножки, палочка – шея.
Ему тоскливо одному. На рассвете так одиноко жить.
– Можно к тебе? – шепчет Петруша.
– Ну иди.
Он ныряет под одеяло, и тут же засыпает, и храпит, неожиданно шумно для столь тщедушного тела. Рядом со мной творится такая драгоценная и такая хрупкая жизнь.
А что я тут делаю в городе Сабаудия при чужой жизни? Разве у меня нет своей?
Утром я звоню в номер Клаудии и спрашиваю:
– Как будет по-итальянски «спасибо за цветы»?
– Мольто грация пер и фьори, – говорит Клаудия. – А что?
– Так, – говорю. – Ничего.
– Приехал, приехал… – Клаудия заглядывает в номер, глаза подвытаращены от возбуждения.
Психика человека поразительно пластична. Она защищает от перегрузок. Приехал Федерико Феллини, за девяносто километров, чтобы встретиться со мной. Событие? Ошеломляющее. Но что теперь, в обморок падать? Нет. Приехал и приехал. Сейчас я к нему выйду.
За окном 30 градусов жары. Значит, надо быть одетой в светлое. Я надеваю белый костюм и смотрю на себя в зеркало. Жаль, что мы не встретились двадцать лет назад. Но как есть, так есть. Хорошо еще, что живы и встречаемся по эту сторону времени. Могли бы и по ту.
Я выхожу из номера. Клаудия – впереди указующей стрелочкой. Прошли коридор. Вот холл. Еще шаг – и я его увижу. И вот этот шаг я не могу ступить. Остановилась.
– Вы что? – шепотом удивилась Клаудия.
Я молчу, как парашютист перед открытым люком самолета. Надо сделать шаг. И я его делаю.
Маэстро сидел на диване, глубоко и удобно вдвинувшись в диванные подушки. Я поняла, что это он, потому что больше некому. Рядом тощенький Манфреди с женой и пятилетней дочерью. Жена, дочь и Манфреди исключаются. Значит, то, что остается, – Федерико Феллини.
Я подошла. Он поднялся. Я проговорила, глядя снизу вверх:
– Кара Федерико, мольто грация пер и фьори…
Он выслушал, склонив голову. Когда я закончила, воскликнул радостно с итальянской экспрессией:
– Послушайте! Она как две капли воды похожа на крестьянок из Романьолы.
Я поняла, что это хорошо. Это как если бы он сказал: она похожа на мою маму или на мою сестру. Что-то свое.
Для Феллини Романья – самое драгоценное место на земле. Я согласна быть похожей на собаку из Романьолы, не только что на крестьянку.
Федерико обнял меня, и через секунду мне казалось, что я знаю его всегда. Я успокоилась и села рядом. Потом поняла, что это неудобная позиция: я буду видеть его только сбоку, – и пересела напротив.
Федерико тем временем стал объяснять смысл нашей встречи. Он говорил то, что я уже знала: проект фильма о России, он – не журналист и не публицист, России не знает, путешествовать не любит и так далее и тому подобное. Он хочет со мной поговорить и что-то для себя прояснить.
Я незаметно разглядывала маэстро с головы до ног: из ушей, как серый дым, выбивались седые волосы. Мощный лоб мыслителя переходил в обширную лысину, а после лысины седые волосы ниспадали на воротник, как у художника. Непроходимая чаща бровей, и под ними глаза – крупные, с огнями и невероятные. Пожалуй, одни глаза подтверждали космическую исключительность. А все остальное – вполне человеческое: под легкой рубашкой белая майка. Зачем в такую жару?
Здесь пора сказать о работе Клаудии. Она не просто доносила смысл сказанного, но перевоплощалась, как актриса: была то Федерико, то мной. И нам казалось, что мы разговариваем напрямую, без посредника. Клаудия угадывала не только слова, но оттенки слов. А когда возникала пауза – она переводила паузу. Она молчала так же, как мы, и совершенно не помнила о себе. Это высший пилотаж – профессиональный и человеческий. В паре с Клаудией мы могли набрать любую высоту.
– Я благодарна вам за приглашение, – сказала я Федерико. – Но есть гораздо более интересные русские. Может, вам с ними поговорить?
– Тогда этому не будет конца! – энергично возразил Федерико.
И я поняла: он не хочет более интересных русских и не хочет делать фильм о России.
В одном из интервью Феллини сказал о себе: «Я поставил шестнадцать фильмов, а мне кажется, что я снимаю одно и то же кино…»
Это так и есть. И Фазиль Искандер пишет один и тот же рассказ «Чегем». И Маркес всю жизнь пишет свое «Макондо».
Большой художник открывает свой материк, как Колумб Америку. И населяет своими людьми. Зачем ему Россия? Чужой и ненужный материк?
– По-моему, это какая-то авантюра, – созналась я.
– Конечно авантюра! – обрадовался Федерико. – Но авантюра ищет подготовленных. Ты подготовлена. Я тоже.
Но тогда и любовь ищет подготовленных. И поражение.
Я подготовлена ко всему. И к авантюре. И к поражению.
– Но о чем может быть это кино?
– О том, как русская писательница разговаривает с итальянским режиссером.
– А кто будет играть писательницу?
– Ты.
– А режиссера?
– Я.
– А сюжет?
– О том, как тебе не достали билет на самолет.
– В самом деле? – не поверила я.
– А почему нет?
– Это он серьезно? – спросила я у Клаудии.
Клаудия пожала плечами:
– Не знаю…
Мимо нас прошел горбатый человек в ярко-желтом пиджаке и угольно-черной шляпе. На его горбу дыбилось какое-то приспособление типа шарманки. Должно быть, это был фотограф. Он хотел подойти, но не решился и прошел мимо, как проплыл.
Этот человек показался мне обаятельным монстром из фильмов Федерико Феллини. Вокруг Феллини начали оживать его персонажи, твориться его мир.
Из гостиницы мы поехали ужинать.
Манфреди сиял. Это был хороший знак. Обычно Феллини не задерживается. Если бы я не была ему интересна – посидел бы пятнадцать минут и уехал.
В ресторане мы расположились на открытой террасе. Море тяжело шуршало внизу. За моей спиной тлела какая-то спираль. От нее поднимался дымок. Клаудия объяснила: это от комаров. Я вспомнила июнь на даче, комариные артналеты по ночам. Днем комары замирают, а к ночи собираются в боевые сотни и пикируют с изнуряющим душу звуком. И кажется, что от них нет избавления.
А оказывается, есть. В капитализме.
К нашему столу подошла молодая блондинка в
