Она повелела похоронить государственного преступника, но все же ее «милого Робина», рядом с могилой собственной матери, Анны Болейн, и оставила в капелле Святого Георгия его личное знамя — знамя рыцаря ордена Подвязки. Ее милость оказалась губительной для того, кого она любила, но и в ненависти своей она не забывала прежней нежности.
В эти дни она получила послание от Генриха IV Французского, некогда восхищавшегося Эссексом и называвшего его своим другом. Но не дело королей щадить друзей, когда они угрожают престолу. Бурбон выразил своей «августейшей сестре» восхищение ее твердостью и мужеством. У себя в Лувре он восклицал: «Какая женщина! Она единственная знает, как надо управлять государством!» В который раз в своей жизни Елизавета одержала победу. Но слезы горечи наполняли ее усталые глаза и текли по старческим щекам, размазывая белила.
Астрея в конце «золотого века»
Льстецы часто уподобляли ее Астрее. Эта греческая богиня (дочь Фемиды — богини правосудия и сестра Стыдливости) считалась олицетворением Справедливости. Она жила среди людей, когда на земле торжествовал «золотой век», но упадок человеческих нравов заставил ее покинуть землю, и Астрея вознеслась на небо, превратившись в созвездие Девы. Увы, и английской Астрее, похоже, было суждено разделить судьбу своей греческой предшественницы. Елизавета была вынуждена с горечью признать, что «золотой век» ее правления клонится к упадку. Что-то разладилось в сорокалетней гармонии подданных и их постаревшей королевы. Она обманула время и пережила свое столетие. XVI век иссяк, как струйка песка в песочных часах, но наступающий XVII не сулил ей ничего, кроме разочарований. Мятеж Эссекса был не слишком обнадеживающим началом новой эры.
Она неотступно думала о том, как могло случиться, что против нее поднялся цвет английской аристократии, притом лучшая молодежь. Чем она не угодила этим порывистым сорвиголовам, которым никто, и она в том числе, не отказал бы ни в благородстве, ни в смелости, ни в чести? Как мог решиться на это Эссекс, самый «высокооплачиваемый» из ее фаворитов (придворные подсчитали, что он получил от нее в общей сложности триста тысяч фунтов стерлингов)? Чего еще они хотели от нее? Она знала ответ слишком хорошо: денег, денег и еще раз денег, а также пенсий, подарков и прибыльных синекур. Но королева была просто не в состоянии одарить ими всех, кто теснился у трона. Она была бессильна против экономических законов, а в XVI веке Европа уже в полной мере ощутила капризы инфляции. Доходы ее аристократии и дворянства таяли, ренты не приносили им прежней прибыли, они разорялись, закладывали и продавали земли и даже свинец с крыш родовых замков, но что могла сделать для них королева? Их были сотни, а казна одна. Елизавета знала, что всегда слыла скупой, но в ней властно говорил здравый смысл разумной хозяйки. Постоянные войны и без того опустошили кладовые казначейства, налоги росли, вызывая недовольство подданных, займы у иностранных банкиров оборачивались огромными процентами и новыми налогами. Поэтому напрасно ждали от нее милостей многие из тех, кто по высоте рождения и близости к престолу мог претендовать на них. Бытописатель ее двора Р. Наунтон заметил как-то: «Известно не много случаев ее щедрости или крупных дарений отдельным лицам; что касается денег, в особенности больших сумм, она была очень скупа». Да, ее аристократия перебивалась на «голодном пайке», выживали только деятельные и предприимчивые — те, кто шел воевать или пиратствовать, либо неожиданно находил призвание в бизнесе (были и такие). Но разве она не поддерживала свое дворянство как могла? Разве не сдавала им в аренду королевские и церковные земли на льготных условиях, разве не прощала тысячные долги пэров казне, не даровала своим придворным торговые монополии, приносившие им неплохие доходы? Она была необыкновенно изобретательна, чтобы делать это не за счет казны, соблюдая и государственный интерес. Но и этого оказывалось катастрофически недостаточно. Недовольные осуждающе ворчали вслед за графом Шрусбери: «Когда она что-то жалует, то каждую кротовую кочку считает горой». Беда была в том, что эти ненасытные утробы — придворные вертопрахи и экстравагантные модники — могли в мгновение ока промотать и превратить в кочку любую гору. Тем не менее недовольство ее элиты росло, и многие, устав от долгого правления этой женщины, ждали ее неизбежной смерти и воцарения монарха, который лучше, чем она, сможет понять их нужды.
На противоположном полюсе елизаветинского общества дела обстояли еще хуже. Англия вовсе не была райским островком социальной гармонии: с начала века ее раздирали противоречия, порожденные первыми шагами капитализма, возросшего на ее благодатной почве. Сельская округа если и напоминала Аркадию, то только обилием овец, пасущихся на изумрудных пастбищах. Что же до счастливых поселян, работающих на тучных нивах, таковых почти не осталось, так как лорды сгоняли их с земель, превращая пашни в пастбища для овец, а крестьяне шли по миру с протянутой рукой, попадая за бродяжничество в тюрьмы, где им безжалостно клеймили лбы и резали уши. На земле выживали лишь самые сильные, те, кто был в состоянии платить лендлордам неимоверные ренты за свои участки, ибо цена земли подскочила во много раз. Ненависть, потравы, поджоги и местные крестьянские бунты были непременными атрибутами сельской жизни той поры. Однако в последнее десятилетие XVI века ситуацию усугубила целая череда голодных и засушливых лет. «Наше лето — не лето, сев — не сев, урожай — не урожай», — сокрушались проповедники в церквах. После трех лет небывалой засухи небеса вдруг разверзлись и обрушили на землю нескончаемые ливни, напоминавшие начало Великого потопа. Урожаи гибли на корню, люди пухли от голода, теряли зубы. Повсюду распространялись сборники рецептов приготовления похлебок и напитков из трав и лесных кореньев — горькая примета голодных лет. Скупщики зерна и спекулянты на рынках взвинчивали и без того непомерные цены. Социальное напряжение нарастало и выливалось в погромы продовольственных лавок, нападения на обозы с зерном и «рыночные бунты», когда голодная беднота отбирала у торговцев продукты и начинала распределять их по «справедливой» цене.
Королева была не властна над природными стихиями и голодом. Она приняла десятки законов по поддержанию землепашества и против огораживаний, она запрещала спекуляцию зерном и предписывала карать за нее, но другая стихия, властная сила рынка и зов денег, обращала эти законы в груду бесполезных бумаг. Власти были бессильны помочь жертвам неподконтрольных им перемен, но не могли не карать тех, кто отваживался на открытый протест. В ответ уже не только в адрес министров, но и самой королевы неслись угрозы. «Добрая королева Бесс» превратилась для них в старую злобную ведьму. Напрасно она надеялась, что не доживет до тех времен, когда услышит подобную хулу из уст своих «любящих подданных».
