к сцене и сказал: «Не надо, погасите, я не хочу видеть то, что слышал!»
Прочитав эти примеры диалогов и шуток, рождающихся на сцене, вы, мой требовательный читатель, может быть, разведете руками и скажете:
— А что же тут интересного? Что остроумного?
А я и не выдаю это за эталон сообразительности и рассказал только потому, что сейчас много говорят и спорят о возможности и нужности экспромта в конферансе, и молодежь часто спрашивает: расскажите, какие у вас бывали случаи? А вообще я знаю и понимаю, что экспромт в пересказе — вещь скучная: шутка, острота, брошенная в зал, нравятся именно своей неожиданностью, а повторенная не на сцене, она уже — вчерашнее разогретое блюдо: ни свежести, ни аромата, ни вкуса. Когда артисты, слыша смех в зале, спрашивали меня: «Что вы сказали?» — я никогда не повторял шуток, а всегда говорил: «Не помню… Что-то ответил…»
Есть еще один вопрос, волнующий наших молодых эстрадных артистов: может ли конферансье вмешиваться во время исполнения номера? «Что вы, — говорят молодые конферансье, — этого нельзя делать! Артист обидится! Как же я во время его номера буду говорить? А он будет стоять и ждать? Нет, на это никто не согласится!» Но мы в свое время говорили, вмешивались, и никто не обижался, потому что наш разговор не мешал, а помогал, еще и еще раз создавал дружеский треугольник: артист — зритель — конферансье.
С чудеснейшей певицей Марией Петровной Максаковой мы часто встречались в Колонном зале. Однажды она была в новом, очень элегантном платье, чувствовала себя в нем красивой и поэтому особенно хорошо пела. После двух-трех арий я не отпустил ее со сцены и вместо того, чтобы назвать очередную песню, стал в полуоборот к ней и начал пристально вглядываться… Она смущенно улыбнулась. Тогда я обратился к публике:
— Как судьба бывает несправедлива: одним дает все, другим ничего! Марии Петровне она дала все, что судьба может дать женщине: красивый голос, красивое лицо и красивое… платье!
И, не дожидаясь, когда окончится смех, прокричал: «Ария Далилы из оперы Сен-Санса «Самсон и Далила». И Мария Петровна с особым подъемом исполнила эту арию: она пела для людей, с которыми только что вместе смеялась…
В 1923 году появилась в Москве певица, не «исполнительница», а певица, обладательница красивого, мощного меццо-сопрано. Хоть завтра петь ей Кармен, Любашу, Далилу! Но душа ее в плену у романса, у песни. И не в опере, а на эстраде появляется красавица грузинка. Молодая, обаятельная, темпераментная, музыкальная, умная. Она и стала любимицей сейчас же, после первых же концертов. И, хотя мы в «Кривом Джимми» никаких гастролеров к себе не пускали, Тамара Семеновна Церетели пела у нас в спектаклях. А потом посыпались предложения, и Тамара объездила, кажется, весь Союз со своими концертами. Не знаю, кто еще пользовался таким успехом и собирал такие сборы.
В чем, мне кажется, секрет этого общего признания, огромного успеха? Кроме завораживающего голоса у Церетели был настоящий вкус и чувство меры. У нее в арсенале не было якобы цыганских выкриков, завываний, неоправданных обрывов, переходов от крика к шепоту и обратно, всех тех средств, которыми ошарашивали (и, увы, нередко ошарашивают!) зрителей многие «исполнители цыганских песен». Даже в самом порой сентиментальном романсе она не позволяла себе переходить границы художественного такта. И слушатели-зрители понимали, ценили и подолгу не отпускали ее со сцены. Нет, не думайте, что путь Тамары Церетели был усыпан только розами. Нет. Были критики, которые упрекали (и в резкой форме) певицу в том, что и ее репертуар и ее исполнение недостаточно фольклорны, не подлинно народно-цыганские.
Конечно, она пела не только старинные цыганские песни, но и те, что специально для нее писали поэты и композиторы. И имела на это полное право, ибо не только эстрадная певица Тамара Церетели, но и вся эстрада имеет свою специфику, свое право исполнять и частушки, родившиеся в русской деревне, и частушки, написанные для эстрады поэтами городскими, танцевать не только подлинные народные танцы, но и театрализованные и оклассиченные!
Важно и необходимо во всех этих случаях сохранять меру и подлинный вкус. Требовательность Тамары Церетели к себе никогда не снижалась. Когда она почувствовала, что голос чуть-чуть потускнел, потерял свою мощь, она покинула концертную площадку. А это не легко. Все мы, покидая сцену, живем воспоминаниями о былых успехах, «триумфах» (как нам иногда кажется!), но Церетели, под старость совсем одинокая, ни о чем другом говорить не могла, она вспоминала встречи на эстраде с Собиновым, Станиславским, Барсовой, Качаловым, Ойстрахом и вновь переживала большой успех, который она действительно делила «на равных» с ними. Она перебирала и наивно похвалялась старыми афишами, где иногда ее фамилия печаталась большими буквами, чем фамилии самых знаменитых гастролеров. «Смотри, смотри, — говорила она мне, раскладывая на столе старые программки, — смотри, ты тут тоже! Помнишь, в 24-м году! В Ленинградской консерватории!»
И мы по-дружески посмеивались над ней, но она обезоруживала любого скептика и насмешника своей непосредственностью и радостным грузинским темпераментом!
С Церетели у меня тоже был случай «вмешивания» в выступление артиста. В одном из концертов в Ленинграде она, спев три или четыре романса, говорит мне:
— Не уходи, послушай, буду петь новую песню, еще ни разу не пела.
Это была «Ласковая песня» М. Фрадкина на слова Е. Долматовского. Напомню ее припев:
Пусть пройдет много лет,
Ты мне так же будешь нравиться…
Спела Тамара, я подошел, поцеловал ее в лоб и проникновенно сказал ей, показывая на слушателей:
Пусть пройдет много лет,
Ты им так же будешь нравиться!
В зале кричали: «Правильно!», «Да-да!», «Верно!» — и долго-долго аплодировали, не давая ей начать следующую песню…
Помешал я или помог?
Торжественный, немного «накрахмаленный» вечер. Ежегодно Наркоминдел устраивал для сотрудников посольств концерт. На сей раз (1923) в помещении Мюзик-холла. В программках напечатано по-английски: «Ведет программу на различных языках А. Алексеев».
По ходу концерта рассказываю иностранцам про Валерию Владимировну Барсову, называю ее «rossignol soviétique» [14], ее встречают громом аплодисментов, а после первой арии на сцену выносят огромную корзину белых хризантем и ставят на рояль. Я не ухожу со сцены: переворачиваю ноты. Четвертая песня — испанская: «Слетаясь, словно птицы…» Валерия Владимировна спела первый куплет, второй и начинает припев второго, и вдруг вступаю я: свищу втору.
Валерия Владимировна смотрит на меня, улыбаясь, и эффектной нотой «мы» заканчиваем. Барсова смеется, в зале смеются, у меня каменное лицо: я здесь ни при чем.
Когда потом артисты спрашивали
