династии оказалось бы остановлено. И поскольку проблема принятия христианства для Владимира Святославича и всей Руси стояла предельно остро, то пришлось бы возобновлять переговоры с Римом через Священную Римскую империю. Характер истории и культуры Руси и России был бы совершенно иной. Менее века спустя то пепелище, которое до эпохи мятежей было Византией, оказалось бы без сопротивления поглощено тюрками-сельджуками. Судьба Православия оказалась бы тогда, скорее всего, в руках Болгарии, но надолго ли? И что случилось бы, когда орды Альп-Арслана перешли через Босфор и Дарданеллы и поглотили бы Балканы? Так что образ Богородицы, воздетый под Авидосом императором Василием II, возвещал не столько победу Македонской династии, сколько грядущую славу Третьего Рима, о которой никто из участников тех событий не мог даже и помыслить.
Впрочем, именно тот, кто держал священный образ, попытался уклониться от Божьего Промышления.
В апреле Василий II избавился от Барды Фоки. Владимир Святославич, киевский князь, выступал как союзник законной власти империи. Все обязательства Русь выполняла безукоризненно. Но как тогда объяснить слова летописца, что в 988 году «пошел Владимир с войском на Корсунь, город греческий…»? Можно было бы понять нападение русов на византийский Херсонес несколько ранее, – тогда можно было бы сделать вывод, что Киевская Русь использует слабость империи для установления своей гегемонии в Тавриде; можно было бы предположить сговор Владимира Святославича с Бардой Фокой. Но следов такого сговора нет, зато есть достоверные свидетельства как раз о договоре великого князя и законного византийского императора. При этом видно даже через эпическую тональность летописного текста, сколь ожесточен и гневен Владимир Святославич. То он грозит корсунянам, что «если не сдадитесь, то простою и три года». То, взяв все же Корсунь, отправляет послание в Константинополь братьям-императорам с предостережением, что «сделает столице вашей то же, что и этому городу». Если допустить, что Херсонес (т. е. Корсунь) поддержал в усобной войне Барду Фоку, и, соответственно, киевский великий князь в довершение к своему союзному долгу разгромил мятежников и вернул фему под руку законного государя, то тем более непонятно, почему вдруг со стороны Владимира Святославича в адрес Василия II и Константина VIII звучат грозные и оскорбительные слова. В обращении к ним относительно Корсуни он говорит: «Вот, взял уже ваш город славный…». Не «вернул», а именно «взял»! И еще угрожает прийти с войсками к Константинополю. Интересное тогда будет положение у братьев-императоров, которым удалось отстоять свою власть благодаря как раз воинам из Руси. И как в том случае, когда лодьи их князя появятся в Босфоре, поведут себя эти воины, отвага и грозная сила которых только что была доказана?
Целесообразности в захвате Херсонской фемы у киевских князей не было. Во-первых, Корсунь для значительной части русских купцов была конечным пунктом, как бы «малым Константинополем», удовлетворявшим не слишком прихотливые запросы, одновременно минимизируя риски из-за плавания по Черному морю и экономя их время. Во-вторых, Корсунь была необходима и как перевалочный пункт для тех, кто все же устремлялся в Константинополь; здесь можно было подремонтировать лодьи, запастись провиантом и водой. В-третьих, Херсонская фема никак не мешала проходу русов в Тмутаракань, находившуюся на Таманском полуострове [47]. Византийцев Тмутаракань прикрывала от кочевников с востока, да и нужна она была Руси как мостик не к Византии, а к Кавказу. Кстати, проход к Тмутаракани из Киева по Донцу и Дону и короче, и удобнее, и никак не затрагивал Корсунь. Следовательно, никаких причин Владимиру Святославичу захватывать Херсонскую фему не было, если, конечно, он не стремился надолго, если не навсегда испортить отношения с империей, разорвать все контакты и прекратить с ней всякие торговые отношения. И в экономическом, и политическом отношении последствия для Руси от реализации таких поистине безумных планов были бы катастрофическими. Значит, нападение на Корсунь, это было, так сказать, «сигналом», обращенным именно к Василию П. Оставлять за собой этот город на Руси не собирались, но захватом его, т. е. демонстрацией военной силы, пытались образумить власти в Константинополе.
Почему? Ответ здесь может быть лишь один – если Русь свои обязательства по договору выполнила (по существу – спасла империю от мятежников), то Василий II с братом-соправителем своих обязательств не выполнили. Условием же этим был династический брак. Значение этого брака было и в плане упрочения политического единства древнерусской государственности, и в статусном плане столь велико, что элита Руси, так сказать, «под него» соглашалась на официальное принятие христианства. Киевская Русь интегрировалась в пространство христианского мира, причем, не как заурядное государство, а как по статусу субъект первого ряда. Но именно это и было, как «нож острый в сердце» для гордых и спесивых византийцев, привычно видевших в восточных славянах не более чем варваров. Признать киевского князя не архонтом (т. е. иноплеменным вождем по статусу равным начальнику какой-либо провинции или округа), а равным византийским басилевсам автократором было невыносимо. Это разрушало привычную систему миропорядка. Очевидно, Василий II, когда он избавился от угрозы со стороны Барды Фоки, когда прошел страх, решил «отыграть назад», т. е. «кинуть» киевского князя.
Началась дипломатическая тяжба, следы которой отчетливо видны в летописи Нестора. Византийцы выдвигают условие: «Не пристало выдавать жен за язычников. Если крестишься, то и ее получишь… Если же не сделаешь этого, то не сможем выдать сестру за тебя». При этом понятно, что Владимир Святославич не может принять крещение без Руси, не может поставить себя хотя бы на время вне государственной религии. Однажды такое было, когда христианином стал князь Аскольд – для него это кончилось катастрофой: Киев был захвачен варяжским конунгом Олегом, а сам Аскольд был убит и, при этом, никто из киевлян не стал его защищать. Понятно, что знавший опыт своей страны Владимир Святославич не хотел рисковать, ведь он рискует не только своей жизнью, но и единством Руси! Поэтому он выдвинул, как свое категорическое условие: сначала Анна вступает в брак с ним, а после этого следует крещение и самого князя, и всей Руси. При этом он напоминает (естественно, через послов): «Скажите царям вашим: я крещусь, ибо еще прежде испытал закон ваш и люба мне вера ваша и богослужение, о котором рассказывали мне посланные нами мужи».
Однако, получает из Константинополя ответ: «Крестись, и тогда пошлем сестру свою к тебе». Владимир был упорен: «Придите с сестрою вашею и тогда крестите меня». Византийцы были мастера на долгие переговоры, которые могли длиться не месяцы, а годы. Над Василием II угроза более не висела «Дамокловым мечом», а вот Владимир Святославич, начав переговоры, должен был довести их до конца и непременно с положительным результатом. В противном случае ущерб
