понял меня!»
Что ж, точно такой же вопрос можно было задать и самому Руденко. Почему он, послушный воле Сталина, выступал обвинителем на липовых процессах 30-х годов, почему потом, уже при Хрущеве, фальсифицировал дело Берии, участвовал в травле Бориса Пастернака в связи с присуждением ему Нобелевской премии и грозил ему уголовным преследованием, если тот не прекратит контакты с иностранцами?
Безусловно, Роману Андреевичу и до Нюрнберга было что вспомнить, и значение слова «акция» он знал превосходно. В сентябре 1937 года, в самый разгар репрессий, он стал прокурором Донецкой области. Надо отметить, что на Украине репрессии отличались особой кровожадностью. Достаточно сказать, что в январе 1938 года только что назначенный главой украинских коммунистов Никита Сергеевич Хрущев сразу же потребовал на 20 тысяч человек увеличить «лимит по первой категории», то есть число тех, кто подлежал расстрелу по списку, без суда, по постановлению троек. Руденко же карал произвольно назначенных «врагов народа» в рамках судебной процедуры, больше смахивавшей на пародию на правосудие. Так, уже в сентябре 1937 года он поддерживал обвинение «троцкистско-бухаринской фашистской банды» в Тельмановском районе. Здесь жило много немцев, были немецкие колхозы. И среди подсудимых немцы составляли большинство. Их обвиняли в шпионаже, во вредительстве, в связях с гестапо. Почти всех приговорили к расстрелу и расстреляли. Кстати, бедняг назвали еще и агентами «изверга Бухарина», хотя суд над ним состоялся только в марте 1938 года. Но Руденко подобные юридические тонкости тогда не волновали. Фактически и в этом, и в других дутых процессах, которые вскоре последовали, Руденко репрессировал людей даже не за то же самое, за что Геринг репрессировал коммунистов и социал-демократов в 1933–1934 годах. Те, по крайней мере, были убежденными противниками нацистов. А вот Роман Андреевич отправлял на смерть людей просто по разнарядке, только потому, что те оказались немцами, то есть выходцами из страны, составлявшей часть «враждебного капиталистического окружения», да еще оказавшейся во власти враждебного СССР национал-социалистического режима. А затем, также по разнарядке, он требовал расстрела «вредителей» на донецких шахтах. В бурные 1937 и 1938 годы ежемесячно по приговорам, которые требовал Руденко, расстреливались десятки людей. В 1956 году и позже их реабилитировали посмертно, причем реабилитировал все тот же Руденко, теперь уже в качестве Генерального прокурора СССР.
Если бы подсудимые и их адвокаты в Нюрнберге узнали о «тельмановском процессе», то, наверное, могли бы потребовать отвода советского обвинителя, поскольку он испытывал предубеждение к немцам и требовал для них обвинительного приговора фактически только на основании их национальности, причем еще за два года до начала Второй мировой войны.
Но, справедливо обличая Руденко, Геринг сам невольно проговорился, пусть и не на процессе, а в беседе с Гильбертом. Он обмолвился, что «акция» — это на самом деле уничтожение. После этого американский психолог никак не мог поверить рейхсмаршалу, что тот не ведал, что «окончательное решение» означало убийство всех евреев.
По поводу же своей верности Гитлеру и в счастливые и в несчастные времена и независимо от того, насколько людоедские приказы отдавал фюрер, Геринг привел Гильберту пример из «Песни о Нибелунгах»:
«Знаете историю Нибелунгов? Помните, как Хаген убил Зигфрида, потому что этого пожелал Гунтер? И потом Крумхильда потребовала от трех своих братьев отомстить ему. И они сказали Хагену: «Хоть ты и наш враг, но мы склоняем головы перед твоей верностью своему королю». Эта картина стоит передо мной, словно живая, — они выставляют перед ним свои щиты, а потом говорят ему, что защитят его от всех, кто попробует помешать ему сохранить верность своему королю».
Затем Геринг разразился филиппикой против гомосексуализма, процветавшего, по его мнению, в среде католической церкви:
«Вы представляете себе их семинарии? Туда со всего мира стекаются четырнадцати-, пятнадцати-, шестнадцати- и семнадцатилетние мальчишки, и ты невооруженным глазом видишь, что они — законченные педерасты. Это вполне логично: ведь против природы не попрешь. И когда мы судили их священников за гомосексуализм, они сразу поднимали крик, что мы, дескать, преследуем Церковь. Как бы то ни было, а миллиард марок в год они от нас получали в виде налогов. Но это католическое благочестие! Вы думаете, я не знаю, что творится во время исповеди, когда шторы задернуты? Или где-нибудь еще, где наедине оказываются святой отец и какая-нибудь монашка? Монахини — «Христовы невесты»! Что же это за спектакль!»
Однако в дальнейшем ходе процесса тот образ Геринга, который ему удалось создать, постепенно тускнел из-за многочисленных и неоспоримых документальных свидетельств преступлений, совершавшихся во исполнение приказов Геринга, в том числе в рамках «окончательного решения». Адвокат Штамер в защитительной речи пытался списать все, что инкриминировалось Герингу, на его слепую преданность фюреру, которая «стала его несчастьем». У публики эта речь никакого сочувствия не вызвала. Строго говоря, она вообще шла вразрез с линией защиты самого Геринга и объективно была на руку обвинению.
28 марта, когда шло представление свидетелей защиты Риббентропа, рейхсминистр иностранных дел был очень удивлен тем, что обвинение не стало подвергать перекрестному допросу его секретаршу, свидетельствовавшую в его пользу. Геринг же объяснил это следующим образом:
«Конечно, обвинение желало продемонстрировать, что высказывания его секретарши всерьез не принимает. С одной стороны, это хитрость, с другой — рыцарский жест. Я бы на их месте поступил точно так же…»
«Риббентропа разозлила ваша фраза о том, что женщины смелее мужчин», — заметил Гильберт.
Геринг, никогда не ставивший высоко рейхсминистра, согласился:
«Да, он сообразил, что я имел в виду. Он не решился сказать об этом секретном протоколе, в соответствии с которым советско-германская демаркационная линия была проложена заранее. В случае нападения, понимаете? Потому что тогда еще не было ясно, состоится ли нападение. Я все об этом знаю. Йодль знает про карту, а нам с Риббентропом известны все детали. Я предоставил ему возможность сообщить об этом. А если у него не хватило пороху, то я об этом еще скажу в своем последнем слове, приберегу на самый конец, можете быть уверены!»
Тем самым рейхсмаршал все-таки признал, что Германия заранее планировала нападение на Польшу. Риббентропа же он откровенно именовал «слабаком», безуспешно пытавшимся спасти собственную жизнь.
29 марта на процессе зашла наконец речь о секретном протоколе к советско-германскому пакту о ненападении. Гильберт так прокомментировал это событие:
«Наконец был предъявлен предусмотренный секретным протоколом к договору о ненападении с Россией заранее согласованный план раздела Польши. Но сенсацией он уже стать не мог».
Впоследствии суд отказался принять текст секретного протокола, чтобы
