Эта последняя мечта, — увидеть «Кистиполь», — осуществилась очень скоро. Остатки дивизии ген. Гуселыцикова погрузились в Константинополе на «Решид-Пашу» 25 марта, а сутки спустя все остальные донцы, во главе со штабом корпуса, выехали на Лемнос на пароходе «Дон».
В Турции уже началась весна. Днем даже припекало. Турки засеяли поля. Тепло оживило казаков. Настало время, когда «наша берет». Теперь хотя не воевали с большевиками, но зато ополчились против нас французы, грозя лишить «полагаемого». Весной ничто не страшило.
В Мраморном море обошлось без качки.
Перед глазами расстилается безжизненная нагота дарданелльских берегов. Вот и Галлиполи, страшная «Кутепия». Здесь грозный «Инжир-Паша» с помощью расстрелов поддерживал воинственный пыл в сердцах своих орлов и ненависть к Советской власти. Здесь, по словам галлиполийских поэтов, мечты о вольной трудовой жизни выколачивали
Плац-адъютанты —
Пустые лбы, —
Шпики, сержанты
И три «губы».
Здесь идеологи белогвардейщины насаждали культ «русской армии», здесь несчастным юношам вбивали в голову, что война есть самое почетное занятие, а труд удел кого угодно, только не галлиполийских орлов, которым уготован светлый жребий «спасателей отечества». Палочная дисциплина, муштра, парады выбивали из головы всякие мысли. Даже во время прогулок то и дело приходилось козырять и не рекомендовалось уноситься мыслями далеко от земли, чтобы не пропустить начальства:
Кто бы ни был ты,
Пусть твои мечты
Не выходят из житейских рамок,
Ибо только миг,
Ты уже постиг.
Что такое наш Шильонский замок.
«Шильонским замком» в Галлиполи звали самую ужасную гауптвахту, «губу», на пристани.
Глядя на неприветливый, безжизненный полуостров, нельзя было не подивиться тому меткому названию, которое по созвучию дали ему русские изгнанники — «Голое Поле». Казаки свою будущую тюрьму тоже перекрестили в «Ломонос».
Вместе с нами на этот остров ехало два пассажира, во всем противоположных друг другу. — Один молоденький, худенький, в клетчатых штанах и крылатке.
Это был представитель аполитичного американского Красного Креста Мак-Нэб или, по казачьей терминологии, Мак-Небо. Другой, тоже молодой, но высокий и здоровущий, в блестящей военной форме, генерал для поручений при главнокомандующем, один из очень близких к Врангелю людей, Леонид Александрович Артифексов.
Первый вез на остров белье, ботинки, какао; второй — портрет Врангеля, с собственноручной подписью, в подарок одному из кубанских полков. Первый, не зная ни слова по-русски, то и дело шнырял среди казаков и офицеров, скрипел и свистел на своем странном языке, составлял группы и увековечивал их на фотографических пластинках. Второй, тридцатилетний генерал, не говоривший ни на одном языке, кроме русского, важно расхаживал по верхней палубе, полный петушиного величия и едва удостаивая краткой беседой даже генерала Абрамова.
Вдруг он увидел меня и смутился.
Всего пять лет тому назад этот врангелевский сановник был простым казачьим сотником, служил на кавказском фронте и, во время своих приездов в Тифлис, нередко бывал у меня. Я ценил скромного, развитого юношу и вполне одобрял его стремление к высшему военному образованию. Штабная служба в гражданскую войну приблизила его к Врангелю, и молодой казачий офицер был сопричислен к лику олимпийцев. Генеральский чин вскружил ему голову, заглушил благородные молодые порывы, привил вместо того чванство, грубость, высокомерие. Я побеседовал с ним на пароходе полчаса и пришел к самым безотрадным выводам. Прежнего тактичного, вдумчивого, любознательного Лени Артифексова не стало. Передо мной стояло «его превосходительство*, которое делило весь человеческий род на генералов и не-генералов и только первых считало за настоящих людей. Чужое мнение его нервировало, а противоречие приводило в ярость, проявлять которую в самой грубой форме у генералитета считается признаком хорошего тона.
27 марта наш пароход подплыл к паукообразному Лемносу, обогнул его и зашел в Мудросский залив, самый большой и глубокий из всех, какие вдаются в остров.
Бросили якорь.
Невдалеке от нас чернела громада «Решид-Паши». Там еще копошились люди в защитном обмундировании. Гуселыциков, видимо, еще не высадился.
Командир корпуса съехал на берег. Мы стали ждать выгрузки. Около полудня к «Дону» подкатил катер. На нем сидели французы, среди которых выделялся высокий, с пергаментным лицом старик, в кепи с золотыми позументами.
Генерал Бруссо, французский комендант, — пронеслась молва. К генералу спустился полковник-генштабист П. К. Ясевич, который заменял начальника корпусного штаба Говорова, уехавшего на Лемнос еще зимой вместе со 2-й дивизией.
Вот вам мой приказ о записи желающих вернуться в Россию, прошу сейчас же объявить на пароходе! — сказал генерал, хоть и не совсем хорошо, но владевший русским языком, так как в царское время он состоял в Петрограде при французском военном атташе.
Если не запишется ни одного человека, то, значит, хорошая у вас армия, сознательная; а если запишутся многие, значит, невысокая ей цена, — добавил он.
Полк. Ясевич пригласил старших начальников в каюту и прочел нам приказ ген. Бруссо от сегодняшнего, 27 марта, за № 1515. В нем объявлялось, что Франция далее не намерена кормить армию Врангеля; что с 1 апреля выдача довольствия прекращается; что слухи о том, будто армию станут довольствовать американцы, ни на чем не основаны; что русским солдатам более не на что надеяться, так как кронштадтское восстание подавлено окончательно, Франция же не допустит ген. Врангеля открыть военные действия против Советской России; что каждому чину русской армии предоставляется на выбор, — или отправиться в Россию, где первая партия репатриантов была принята хорошо, или выехать в Бразилию, которая предоставляет работу на плантациях, или перейти на собственное иждивение. При этом предписывалось составить списки тех, кто желает выехать в Россию.
Начальники стали «составлять» списки, т. е., попросту говоря, французам объявили, что желающих отправиться на родину нет.
На «Решид-Паше» дело обстояло иначе. Французские офицеры сами взошли на пароход и объявили казакам через переводчиков, что им нечего бояться репрессий со стороны своих начальников и что они могут совершенно свободно высказывать свою волю. Казаки, ободренные присутствием французов, сейчас же стали записываться. Некоторые офицеры и вахмистры начали было агитировать против этой записи, но французы их арестовали.
