Э
Экономика
Я в ней ничего не смыслю. Если здраво рассудить, человек возделывает землю и разводит животных, чем и добывает себе пропитание. Но чтобы в какой-нибудь стране люди жили покупкой и продажей друг другу каких-то товаров — это уж чересчур. А ведь есть еще целая наука, занимающаяся законами спроса и предложения. Тем, кто предается этой науке (науке ли?), порой случается даже получать Нобелевскую премию, как это произошло с двумя моими коллегами из Калифорнийского университета в Беркли — Дебрё[491] и Харсаньи[492] (один из них по происхождению француз, второй — венгр).
Впрочем, по идее я должен кое-что понимать в экономике — ведь в Вильно я сдал экзамен по этому предмету. Преподавал его профессор Завадский, скорее практик, чем теоретик — во всяком случае, был период, когда он занимал должность министра государственной казны. Его привычка смотреться в карманное зеркальце и проверять язык — не белый ли — объяснялась вечерними возлияниями. Он был довольно полным, черноглазым и черноволосым — как все Завадские, происходящие от виленского книгоиздателя, который напечатал первые томики Мицкевича. Поговаривали, что они из евреев. Мой школьный товарищ Юрек Завадский был похож на него внешне — тоже брюнет со склонностью к полноте, как и его прекрасные сестры. Их отец, кажется, работал директором банка. Во всяком случае, дом отличался зажиточностью, блестели натертые паркетные полы, а я чувствовал себя неловко в своей домотканой одежде. Завадские жили в городе, но, помимо этого, у них имелось поместье, что я отмечаю, поскольку такая схема издавна была характерна для высших кругов местной интеллигенции. Впрочем, об этом можно догадаться и по различным литературным произведениям, например по «Городской зиме» Мицкевича.
После школы Юрек учился в Варшавской политехнике. Мне казалось, что он отбывал службу в кавалерии, и я слышал, что в сентябре 1939 года он погиб. Как утверждает теперь наш общий приятель Тадеуш Каспшицкий, в армии Завадский никогда не служил. Как человек, окончивший политехнику, он занимался укреплениями и в связи с этим был отправлен на восточную границу, где после советского вторжения вступил в какой-то отряд, пытавшийся сопротивляться в лесах. Обстоятельства его смерти остаются невыясненными.
Я преувеличиваю мое невежество в области экономики. На самом деле мне пришлось рано познакомиться с ней отнюдь не с теоретической стороны — в виде недостатка денег. А уже в двадцать лет я открыл ее зловещую силу, которая, подобно силе фатума, правит судьбами людей вопреки их желанию и воле. Американская Великая депрессия 1929 года выгнала на улицу из шахт и фабрик Франции польских рабочих-эмигрантов, и в свой первый приезд туда я двигался в их толпе. В Германии кризис, лишив работы миллионы людей, подготовил их к голосованию за Гитлера. Насколько хрупок общественный организм, насколько легко нарушить его работу, я научился чувствовать в Америке, где, по крайней мере со времен внезапного краха рынка в 1929 году, люди живут как в Калифорнии с землетрясениями: это может случиться в любой момент. Нет никакой уверенности в том, что намерения и планы на следующий год внезапно не сорвутся. Поэтому нет ничего удивительного в том, что наука (или искусство?) экономика, пытающаяся прежде всего предсказывать катастрофы, высоко ценится, а иногда за нее даже дают Нобелевские премии.
Эфемерность, людей и вещей
Живя во времени, мы подчиняемся его закону, согласно которому ничто не вечно, всё проходит. Уходят люди, животные, деревья, пейзажи, но, как знает каждый, кто живет достаточно долго, стирается и память о наших предшественниках. Ее хранят лишь немногие — ближайшие родственники, друзья, — но даже в их сознании лица, жесты, слова постепенно изглаживаются, чтобы наконец окончательно исчезнуть, когда не станет носителей свидетельства.
Общая для всего человечества вера в загробную жизнь проводит линию, разделяющую два мира. Связь между ними затруднена. Орфей должен согласиться на определенные условия, прежде чем ему разрешат спуститься в царство Аида в поисках Эвридики. Эней проникает туда благодаря колдовству. Жители Ада, Чистилища и Рая у Данте не покидают своих потусторонних обителей, чтобы рассказать живым о своей судьбе. Чтобы узнать, что с ними происходит, поэт должен сам посетить мир иной под предводительством Вергилия — духа, ибо на земле он давно умер, а затем жительницы небес Беатриче.
Да, но линия, разделяющая два мира, вовсе не такая уж четкая у народов, исповедующих анимизм, то есть верящих в заботливое присутствие умерших предков, которые находятся где-то рядом с домом или деревней, хотя их и не видно. В протестантском христианстве для них нет места, и никто не обращается к умершим с просьбой о заступничестве. Однако католичество, которое призывает верить в общение святых и провозглашает все новых людей святыми и блаженными, полагает, что эти добрые духи не отделены от живых непреодолимой границей. Поэтому польские Задушки[493] — великий ритуал общения, — хотя и восходят к далеким временам языческого анимизма, получили благословение Церкви.
Мицкевич верил в духов. Правда, в ранней юности он был вольтерьянцем и будто бы смеялся над ними, но в то же время, даже переводя «Жанну д’Арк»[494] Вольтера, выбрал сцену изнасилования Жанны и адских мук виновников этого деяния. А уж «Баллады» и «Дзяды»[495] могли бы стать настоящим учебником по духоведению. Да и впоследствии разве не советовал он действовать при жизни, ибо «духу очень трудно действовать без тела»? Не говоря уже о буквально истолкованных им рассказах о переселении душ в животных в наказание, что он, видимо, почерпнул из народных верований или из веры каббалистов в реинкарнацию.
Обряд Дзядов, заимствованный из Белоруссии, особенно сильно свидетельствует о взаимозависимости живых и умерших, ведь живые призывают духов, предлагая им самую земную вещь — пищу. В «Дзядах» Мицкевича, и не только в них, два мира взаимопроницаемы — в них нет ничего общего с бесповоротностью царства Аида.
Люди один за другим уходят, оставляя нас с вопросом, существуют ли они дальше, а если да, то как. Это означает, что пространство религии соседствует с пространством истории, понимаемой как цивилизационная преемственность. Например, история того или иного языка представляется как страна, где мы встречаемся с нашими предшественниками — теми, кто писал на нашем языке сто или пятьсот лет назад. Поэт Иосиф Бродский даже говорил, что пишет не для потомков, но чтобы угодить теням своих поэтических предков. Может быть, литературные занятия — это не что иное, как постоянное совершение обряда Дзядов, призывание духов в надежде, что они на мгновение обретут тело.
