Александр Сергеевич остался на службе. Приступил он к печатанию «Пугачевщины» (как выразился Сергей Львович), хлопотал по отцовским делам, летом не посещал никого, а ходил только обедать к Дюмэ с Соболевским и Львом Сергеевичем, который, пред отъездом в Грузию, старался провести время как можно веселее.
Тогда-то, – в июле или в начале августа, – и происходили у Дюмэ (как упоминается в изданной в 1863 году брошюре «Последние дни жизни и кончина А. С. Пушкина со слов К. К. Данзаса») первые встречи поэта с его убийцей. В брошюре сказано, что «Данзас познакомился с Дантесом в 1834 году, обедая с Пушкиным у Дюмэ, где за общим столом обедал и Дантес, сидя рядом с Пушкиным». Разумеется, ни Данзас, ни Соболевский, ни «храбрый капитан» не могли придавать этому знакомству особенного значения. Будущие враги обедали вместе и, сидя рядом, не могли не обменяться парою слов или обыденным разговором.
Получив отпуск, дядя отправился из Петербурга в половине августа за женой в Калугу, откуда намеревался уехать в Болдино, потом посетить родителей в Михайловском, сестру в Варшаве, отвезти ее к старикам и возвратиться в Петербург уже позднею осенью. Но последним его предположениям не суждено было осуществиться.
«Леон был в Москве, – сообщает Надежда Осиповна моей матери из Михайловского от 27 сентября, – и написал превеселое послание, накануне своего отъезда. В Москве он прожил двадцать дней в вихре тамошнего большого света (dans le tourbillon du grand monde), не зная ни минуты отдыха. Танцевал «храбрый наш капитан» на всех балах и гулял на всех праздниках, данных по случаю приезда принца Прусского; пишет, что очень удивился, когда на одном из вечеров встретил Александра, который очутился там, так сказать, проездом, пробыв в Москве лишь несколько часов (Leon fut tres etonne de rencontrer Alexandre a une de ces soirees, qui n’etait qu’en passant; il est reste quelques heures seule-ment a Moscou), и ехал к Наташе в Калугу. Леон в восторге отправиться в свой возлюбленный Тифлис. Говорит, что останется на несколько времени в Харькове, а его попутчиком до Харькова оказался Александр Раевский. Сын уверяет, будто бы часто будет нам писать, но, кажется, с его стороны это не более как сверхъестественные сказки. (Mais je crois, que ce sont des contes a dormir debout.) Что же касается Александра, – я полагаю, он уедет в Болдино не раньше ноября. Его предположения меняются, впрочем, как ветер (ses prejets changent comme le vent)».
Сергей Львович от того же числа сообщает: «Надо быть очень ловким, чтобы сообщить тебе адрес Александра – прости за плохой каламбур. He знаю, где он. В полученных от него нескольких строках в половине августа сын сообщал, что торопится и едет в деревню (qu’il etait presse, et partait pour la campagne). Я отвечал и послал письмо в Москву, на Никитскую, в дом Гончарова. Теперь, право, не ведаю, куда писать. Леон встретил его в чужом доме (dans une maison tierce) и заявляет, что Александр поехал свидеться с женою (et nous mande qu’il allait joindre sa femme). Как это все досадно! Между тем неужели Александр не может понять, что нет ничего для нас мучительнее, как оставаться в неизвестности насчет наших детей? А с Леоном, может быть, никогда и не увижусь! Будь Леон в Варшаве, я бы мог рассчитывать, что будет посещать нас, одиноких стариков, а от него вполне зависело состоять при Паскевиче в качестве адъютанта, как фельдмаршал ему предлагал; сделать бы мог блистательную карьеру! Теперь же что его ожидает? Знаю одно: затеянное путешествие стоит ему довольно больших издержек».
«Отсутствие и Леона, и Александра, – продолжает дед, – порождает во мне самые черные мысли, не говоря уже о моем беспокойстве о тебе. Никакое веселое общество разогнать эти мысли не в состоянии, следовательно, и 17 сентября, день именин мама, провел грустно, несмотря на нашествие двунадесяти язык, т. е. бесчисленных соседей, под предводительством однофамильца карфагенского полководца – Вениамина Ганнибала – да кривоногого Ш. (се crochu de ILL), который нагрянул не только со всеми своими наличными родственниками и друзьями, но и привез двух господ, совершенно незнакомых, и даже сам затруднялся назвать мне фамилию одного из них. К счастию, «кривоногого» осенила идея, не лишенная некоторой гениальности: ночевать с многочисленной дружиной не у нас, а отправиться с нею к соседнему помещику. Были и Платон Назимов с двумя сестрами, и Рокотовы, и Кирьяковы и прочая, и прочая».
Привожу затем дальнейшие извлечения из писем деда и бабки к Ольге Сергеевне из Михайловского, насколько они касаются обоих моих дядей.
«Не могу, милая Ольга, ничего сообщить, где теперь «храбрый капитан», – сообщает Сергей Львович от 1 октября. – Писал ему, по его же просьбе, в Харьков, адресуя ему теплые мои чувства «до востребования». Не получая затем никакого ответа, писал ему наудачу в Тифлис, но там ли он – Бог его знает, а вижу его во сне всякую ночь; сегодня он мне пригрезился убитым в сражении; этот ужасный сон был так жив, что, проснувшись, я долго не мог прийти в себя. Неужели и во сне не знаю покоя? Сон – этот дар природы неоцененный – вместо того, чтобы подкреплять меня, старика, увеличивает мои скорби ужасными картинами!! Александр должен теперь быть, вероятно, в Петербурге. Из Калуги проехал он в Болдино, но долго ли там пробыл, один ли, с семейством ли, что он там делал – неизвестно. Если бы он очутился у тебя, согласно его планам, в Варшаве, ты бы мне об этом написала. Невестка нам тоже не сообщает ничего. История сына о Пугачевском бунте опубликована в газете, и прочитавшие из нее несколько отрывков отзываются об этом сочинении с большой похвалой (son histoire de la revolte de Пугачев est annoncee dans le gazette. Ceux qui en ont quelques fragments en font un grand eloge). Но это меня нимало не утешает. Что мне «Пугачевщина», когда не знаю, что случилось с автором? При разлуке сын говорил, что к концу осени присутствие его в столице необходимо для успешной продажи его труда, за чем и надо будет ему следить. По дошедшим до меня сведениям, он выехал из Москвы совершенно здоровым, но с того времени мало ли что могло случиться? Дети, дети мои! Как мне вас не достает! Леон, того гляди, опять будет рисковать жизнию; может статься, какой-нибудь подлый трус, выстрелив в моего сына из-за угла и сам испугавшись огня своего ружья проклятого, пресечет нить жизни Леона! Боже сохрани! (Peut etre, sans savoir ni d’ou ni comment, une balle egaree, tiree en tapinois par un miserable poltron, qui s’en-fuira lui-meme, epouvante du feu de son maudit fusil, tranchera la vie de Leon, qui merite d’en jouir de longnes annees. Que le bon Dieu le conserve!) А Леон как будто бы сам на это напрашивается, беспокойный человек! Мало, что ли, он встречал позорище смерти в Персии, Турции, Польше? Не понимаю, чем скоротечная жизнь ему опротивела? и собой не дурен, и не глуп, а обладает таким, кроме того, золотым сердцем, что надо быть дьяволом, чтобы не полюбить его всякому и всякой (il possede un coeur d’or, et il faudrait etre le diable en personne pour ne pas l’aimer. II est fait pour etre aime, par chacun et par chacune). Мужество же свое и рыцарскую доблесть на поле чести доказал как дважды два четыре (quant a sa vaillance et a sa bravoure chevaleresque au champ d’honneur – il les a prouvees comme deux et deux font quatre). Мог бы устроить себя как нельзя лучше, а там и найти отклик своему рыцарскому сердцу, найти подобное же сердце, способное оценить его, хотя и говорит сущий вздор, что ни одна женщина его не полюбит. Что касается тебя, милая Ольга, – благодарю Бога за твое здоровье, и можешь себе представить, с каким нетерпением ожидаю торжественных твоих слов: «я мать».
