Трудно сказать, как воспользовался Чаадаев советами своей хозяйки и друга — прервал ли совсем отношения с Авдотьей Сергеевной или поддерживал их в той или иной степени. А вот в его отношениях с братом наступает очередное охлаждение. Побывав в декабре 1833 года на новой квартире Петра, Михаил больше нее ездит к нему, что сильно огорчает тетку, призывающую братьев жить мирно и дружно.
В отличие от брата, Михаил Яковлевич Чаадаев жил в Москве тихо и незаметно, особенно с 1831 года, когда он обвенчался с дочерью своего слуги Ольгой Захаровной Мордашевой (поручителями при женихе были П. Я. Чаадаев и М. А. Салтыков). «Ведет жизнь обыкновенную», — говорилось о Михаиле в полицейском донесении, относящемся к Петру. «Спрашиваешь мой друг» — писала как обычно, почти без знаков препинания Шереметева Якушкину, — есть ли у Чаадаева дети кажется нет я бы слыхала о жене его ничего не могу сказать много раз говорила ему познакомить меня всегда один ответ зачем. — А Петр Яковлич говорит, что она не глупая и добрая женщина…»
В 1832 году Опекунский совет продал по третьей закладной последнее имение Петра Яковлевича, числившееся за ним после раздела наследства, и ему теперь оставались на прожиток только те 7 тысяч рублей ассигнациями, которые ежегодно выплачивал ему брат по раздельному акту. И хотя, как замечала Надежда Николаевна, «для одного человека довольно етова», Петр при своих непомерных расходах оказывается в еще более сложном положении, ибо ему теперь, по словам тетки, придется «себя лишать в своих удовольствиях, что для него очень тяжело». И когда Михаил иной раз из-за собственных денежных неурядиц нарушает регулярность выплаты, брат проявляет недовольство. Михаил Яковлевич успокаивает его, подробно отчитывается перед ним о своих делах, рассказывает о срубке леса и сдаче земли под вспашку, за что деньги дают на несколько лет вперед и что раньше он мало использовал. Для разрешения финансовых затруднений владелец Хрипунова, к тому же так и не нашедший себе места в древней столице, отправился летом 1834 года вместе с женой в наследственное нижегородское имение. Прощались братья буднично, не подозревая, что больше не увидятся…
Уезжая, Михаил возвратил брату список «Горя от ума», какие-то произведения сенсимонистов, политико-экономические трактаты и среди прочих книг сочинение «О государственном кредите», изданное анонимно в 1833 году М. Ф. Орловым — одним из самых близких друзей Петра Яковлевича в эту пору. Двенадцать лет назад Михаил Федорович предлагал членам тайного общества печатать фальшивые ассигнации для подрыва царских финансов и свержения правительства, а теперь выступал за неограниченный рост крупной частной собственности и свободную игру экономических сил, дабы опережающим развитием хозяйственных реформ «закрыть навсегда ужасную эпоху политических переворотов и начать счастливую эру постепенных гражданских преобразований». После окончания суда над декабристами царь заявил своим приближенным, что M. Ф. Орлова следовало бы повесить первым. Однако высочайшее расположение к его брату, А. Ф. Орлову, спасло Михаила Федоровича от сурового наказания: декабрист отделался деревенской ссылкой. Уже в 1831 году ему разрешили перебраться в Москву, где он купил и богато отделал большой дом на Пречистенке.
По словам Герцена, «бедный Орлов был похож на льва в клетке. Везде стукался он в решетку, нигде не было ему ни простора, ни дела, а жажда деятельности его снедала». Эта жажда заставляла Михаила Федоровича то углубляться на время в изучение химии, то браться за организацию хрустальной фабрики, не приносившей доходов. Принимался он и за метафизические системы, пока не остановился на политической экономии, рассматриваемой им, весьма расширительно, сквозь призму популярного в 30-е годы понятия просвещение, соединяемого ранее декабристами с политической основой. У Орлова же это понятие теперь замыкается на увеличивающихся и утончающихся потребностях людей: «Чем более народ имеет искусственных нужд, тем он более близок к просвещению».
Подобная теория, ведущая в исторической перспективе к демократической деспотии и к обществу потребления, должна была вызывать возражения у Чаадаева, в рассуждениях которого само понятие просвещения намного превосходит экономические обоснования. Возможно, он искал и какие-то точки соприкосновения с мыслями сочинения Орлова «О государственном кредите», которое, распространяясь в обществе (с ним знакомился и Пушкин), не находило отклика среди современников. Петр Яковлевич и Михаил Федорович часто встречались не только в скромном флигеле на Новой Басманной или в богатом доме на Пречистенке, но и в Английском клубе, на гуляньях и балах, в салонах Елагиной, Свербеевой, Левашевой. «Московские львы», как их называл Герцен, оказавшись в клетках, привлекали к себе внимание.
Герцен и Огарев, вокруг которых группировалась университетская либеральная молодежь, видели в их оторванности от социально-государственной активности своеобразную оппозицию существующему режиму, вынужденную молчаливую форму продолжения декабристских традиций. Заинтересовали их и необычные идеи Чаадаева. В июне 1833 года Вяземский писал А. И. Тургеневу из Петербурга: «Знаете ли, что Чаадаев надел черный галстух? C'est tout dire»[24]. Он в Москве кажется сенсимонствует. Впрочем, и здесь та же ссылка от меня: «Voyez m-me Sverbeeff»[25], которая расскажет много забавного о нем».
Сенсимонствование Петра Яковлевича в гостиных и салонах не могло не привлекать внимания молодых Герцена и Огарева, как раз в ото время занятых идеями христианского социализма. В июле 1833 года Герцен писал своему другу, что «мир ждет обновления, что революции 89-го года ломала — и только, но надобно создать новое, палингенезическое (возрождающее. — Б. Т.) время, надобно другие основания положить обществам Европы, более права, более нравственности, более просвещения. Вот опыт, это S.-Sim…». Через год на допросе Герцен заявит, что находил в сенсимонизме развитие учения о совершенствовании человеческого рода, начало той фазы в христианстве, когда оно будет принято и исполнено не столько в наружных формах, сколько в смысле «истинной благодати и нравственности».
По письму Чаадаева к 1831 году к Пушкину известно, что он рассматривал сенсимонизм как «католицизм нового рода», способный завершить судьбы рода человеческого. Есть определенное сходство между идейными исканиями Петра Яковлевича и Герцена в стремлении соединить на общей осноне естественнонаучное и социально-философское знание с «божественным откровением» религии и в ряде других вопросов.
