Нельзя не упомянуть и об особом отрицательном энтузиазме , проявляемом советскими писателями по поводу Пастернака и в 30-е годы (I съезд – яростный несанкционированный взрыв неприязни по отношению к Пастернаку после доклада Н. И. Бухарина, 1937 год – злобные нападки на Пастернака на юбилейном «пушкинском» пленуме СП СССР). Что касается 50-х, времени «оттепели», то здесь настоящий напор, обращаясь к властям, тоже проявили прежде всего собратья-писатели.
Оскорбительные для Пастернака слова о «свинье под дубом» были официально, вслух произнесены – задолго до Семичастного – молодым поэтом, но уже лауреатом Сталинской премии Михаилом Лукониным в докладе на собрании секции поэтов союза писателей: «Пастернак удовлетворялся и дорожил только тем, что его признавал заграничный выродившийся хлам. Его подбирали всегда наши враги, чтобы противопоставить нам же. Всю жизнь он был свиньей под дубом» (Звезда. 1949. № 3. С. 184–185). Между прочим, Ивинская вспоминала, как Пастернак по новомирскому редакционному телефонному аппарату еще в 1946 – 1947-м насмешничал над Лукониным: «Кто говорит? Лутохин? Лутошкин?» Вряд ли Луконин и это Пастернаку забыл…
По согласованию с ЦК КПСС («сама идея… возникла при совместном обсуждении этого вопроса с товарищами Поликарповым и Сусловым в Отделе культуры ЦК КПСС») редколлегией «Нового мира» под руководством К. Симонова было написано в сентябре 1956 года письмо Пастернаку по поводу представленной им в журнал рукописи романа. 7 декабря 1957 года Симонов по своей инициативе обращается в ЦК КПСС с официальным предложением ввиду предстоящей встречи Европейского общества культуры: « Мне кажется , что… было бы целесообразно, чтобы во время этой встречи один из беспартийных писателей старшего поколения, подписавший в свое время письмо Пастернаку, К. А. Федин или Б. А. Лавренев, передал от себя, для опубликования в итальянской коммунистической или социалистической печати, письмо Пастернаку… Мне кажется – было бы особенно хорошо , если бы это мог сделать К. А. Федин, в свое время не только участвовавший в коллективном редактировании этого письма, но и своей рукой вписавший в него несколько наиболее резких страниц» (курсив здесь и далее мой. – Н. И .). Обращается в 1958 году, еще в сентябре, накануне весьма вероятного, по доносимой информации, решения Нобелевского комитета, в ЦК КПСС и Б. Полевой – «Ставя ЦК в известность об этом, хотелось бы получить указание, какую позицию мы должны заранее занять в этом вопросе, и какие меры нам следовало бы предпринять». Подчеркиваю: инициативы и предложения исходили от писателей, причем очень известных и авторитетных. Они обращались – а власть поддерживала: «Тов. Фурцева просит срочно подготовить предложения отдела»; «Тов. Фурцева Е. А. ознакомилась. С мерами, принятыми Отделом ЦК КПСС и Союзом Сов. писателей, согласна».
К. А. Федин согласованно «осуществлял разговор» с Пастернаком, как об этом Суслову докладывает Поликарпов. И. Г. Эренбург, беседуя с американским журналистом Н. Казинсом, «не переставая улыбаться», легко порицает Пастернака. Что совершенно удивительно и никак не вписывается в шолоховский поведенческий канон – Шолохов в интервью «Франс суар» 23 апреля 1959 года делает весьма странное и необычное заявление: «Коллективное руководство союза советских писателей потеряло хладнокровие. Надо было опубликовать книгу Пастернака „Доктор Живаго“ в Советском Союзе вместо того, чтобы запрещать ее». Шолохов вызвал резкое недовольство ЦК КПСС. Последовал немедленный приказ послу выяснить обстоятельства.
Именно писателям, а конкретно Грибачеву и Михалкову, принадлежит идея о высылке Пастернака из страны. Их поддержала М. Шагинян (Записка Отдела культуры ЦК КПСС от 28 октября 1958 г.). Товарищи писатели шли еще дальше инициатив К. Симонова и Б. Полевого, критикуя секретариат правления СП и его главу А. Суркова за то, что «секретариат не исключил Пастернака из Союза тогда, когда стало известно о передаче им своего клеветнического сочинения буржуазному издателю». Тогда бы, по мнению рядовых писателей, да еще при условии публикации новомирского письма заранее, «не было бы у Пастернака Нобелевской премии». Секретариат СП был обвинен в «запущенности идейной работы», в «либерализме». Председательствовал на собрании Н. С. Тихонов, с сообщением выступил Г. М. Марков (впоследствии вознагражденный в том числе и за это – такие услуги не забываются – самым высоким в СП постом).
На собрании партгруппы ССП 25 октября выступили против Пастернака 30 человек – «с чувством гнева и негодования».
На совместном заседании Президиум правления СП СССР, Бюро Оргкомитета СП РСФСР и Президиум правления МО СП – «исключают его из числа членов».
На I съезде ССП, как известно, Пастернак, находившийся в президиуме, совершил некоторую неловкость, если не сказать бестактность, кинувшись к девушке-метростроевке, дабы забрать у нее тяжелый отбойный инструмент, который она легко внесла на сцену на плече. Но Пастернак участвовал в еще одной «репризе» – он принимал в руки преподнесенный в дар новому Союзу портрет Сталина! И ежу понятно, что принимать сталинские портреты, публично, в Колонном зале, при стечении прессы и зарубежных гостей, не поручат кому-либо непроверенному и несогласованному. В этом был особый замысел: именно Пастернак , объявленный первым , тяжелый портрет и примет . В архиве сохранилась фотография – правда, я нигде не видела ее воспроизведения. А Пастернак, как известно, с чувством глубокого облегчения и радости воспринял «поправку» Сталина («Маяковский был и остается…») 1935 года и благодарил вождя в отдельном письме. В спецсообщениях секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР «О ходе подготовки к I съезду союза советских писателей» сообщается о различных высказываниях Пастернака (в том числе и критических по отношению к Горькому, и нарочито приязненных по отношению к уничтожаемому Горьким Павлу Васильеву) касаемо самой его советскости :
...
«Я не вовремя сделался советским», – иронизирует Пастернак в записи пом. нач. СПО ОГПУ Горба. – «(…) Я опять не попал в точку. (…) Один разговор с человеком, стоящим на вершине, – я не буду называть его фамилии, – убедил меня в том, что теперь, как я сказал, мода на другой тип писателя. Когда я говорил с этим человеком в обычном советском тоне, он вдруг заявляет мне, что так разговаривать нельзя, что это приспособленчество. Я чувствую, что теперь многим на вершине нравилось бы больше, если бы я был таким, как прежде до перестройки».
