Гумберт упивался мыслью о поездке на Очковое Озеро, видя в ней возможность воскресить лето, проведенное на морском песке с Аннабеллой, но теперь прошлое воспроизводится перед ним в виде пародии. Тогда он почти овладел Аннабеллой, но двое вылезших из моря свидетелей сорвали разрешение их упоительной страсти; ныне Джоана Фарло вспоминает о двух совокуплявшихся здесь вечером детях — и она сама, в качестве свидетеля, сорвала бы убийство, задуманное Гумбертом после того, как он обнаружил, что ни Очковое Озеро, ни жизнь в доме Гейзов не обещают воскрешения давних радостей Ривьеры.
Есть и еще кое-что, способное порадовать читателя, но наполовину скрытое от него. В начале этой главы Шарлотта говорит Гумберту, что Джоана, как-то утром придя на озеро, видела здесь, как негр-слуга из дома напротив
купался, «в чем ночь родила» (как сострил Джон), в пять часов утра.
«Вода», сказал я, «должно быть, была прехолодная».
«Не в этом суть дела», возразила логичная, хоть и обреченная голубка. «Он, видишь ли, слабоумный».
Благовоспитанный расизм Шарлотты оказывается под стать таковому же ее друга, Джона Фарло. В более ранней сцене Гумберт беседует с семейством Фарло о Рамздэле, и Джон замечает: «Конечно, среди наших торговцев многовато итальянцев…». Остроглазая Джоана, подозревающая, что смуглый Гумберт может оказаться евреем, прерывает мужа, не позволяя ему до конца обнаружить свой чопорный антисемитизм: «Как было бы хорошо, если бы наши девочки проводили это лето вместе!» Теперь, на Очковом Озере, Джоана упоминает о купании Лесли Томсона на заре, не повторяя ни на чем не основанного предположения Шарлотты, что он будто бы слабоумный, и выворачивает наизнанку каламбур мужа «в чем ночь родила» (отвечающий инсинуации Шарлотты: Набоков видел, как распространяется расизм), рассказывая о толстом, старом рамздэльском дантисте Айворе Куильти, купавшемся здесь «без ничего»[89]. Именно в этот миг появление мужа прерывает либеральные речи Джоаны, как она прервала когда-то его расистские: исполненный совершенства структурный повтор.
Вернемся к ироничности времени. После каждой неудачи Гумберту кажется, будто рок в очередной раз обманул его; после каждого чудотворного дара, посылаемого ему жизнью, кажется, будто рок действует в согласии с самыми безудержными его желаниями. Словно бы искупая злоключения, постигшие Гумберта на Очковом Озере, рок отправляет Шарлотту под колеса машины: совершенное убийство, единственно возможное совершенное убийство — ты желаешь ей смерти, вот, она мертва. Восторженно приняв подношения Мак-Фатума, Гумберт готовится к тому, чтобы забрать Лолиту из лагеря. Он вооружается снотворными средствами для своей добычи, но этот его новый замысел идет прахом — пилюли на Лолиту не действуют, планы не претворяются в жизнь. Затем следует величайшая из всех насмешек: после того как Гумберт мучительно медленно подбирается к Лолите, она-то его и «совращает». Он слышит, как она просыпается бок о бок с ним и предлагает ему предаться любви: пока он мирно полеживал с Шарлоттой на песочке Очкового Озера, отосланная в летний лагерь Лолита рассталась с невинностью на берегу другого озера.
Ироничность времени приводит в первой части романа к сюрпризу, ожидавшему Гумберта в «Привале Зачарованных Охотников». Во второй части эта ироничность порождается тем обстоятельством, что Гумберт почти до самого конца книги не понимает — человек, отнявший у него Лолиту, это Клэр Куильти, автор той самой пьесы «Зачарованные Охотники», которую ставят в школе Лолиты. В первой части мы с самого начала знаем — из «свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя», — Гумберт и Лолита стали любовниками, и хотя нам неизвестно, как это случилось, мы сопоставляем каждый дюйм медленного приближения Гумберта к девочке с нашим знанием того, что со временем он насладится ею как любовник. Еще до начала второй части мы узнаём и то, что Гумберт — убийца, но не знаем, кого он убил.
Привычное построение детективной истории поставлено «Лолитой» с ног на голову: мы начинаем с того, что убийца назван на первой странице романа, и должны догадаться о личности жертвы — загадка состоит не в том, «кто это сделал», а в том, «с кем это сделано». Нам предъявляются и затем отвергаются подставные подозреваемые. Пышущий гневом на Валерию и ее любовника, Максимовича, Гумберт думает — не убить ли обоих? Пойманный Шарлоттой в западню супружества, в котором нет места Ло, он рисует себе живую картину — как он держит жену, пока та не захлебнется, под водой, — но затем решает, что ему не хватит на это духу.
Довольно долгое время возможной жертвой остается и сама Лолита. Помня о ее «испанском» происхождении, Гумберт называет ее своей Кармен; он передразнивает нравящиеся ей популярные песни («О Кармен, Карменситочка, вспомни-ка там… И твои все измены, гитана!.. И ту пулю, которой тебя я убил, Кольт, который — траторы — держу я…») и замечает, переходя на жаргон детектива: «Выхватил, верно, небольшой кольт и всадил пулю крале в лоб». Затем образ Кармен на долгое время отсылается за кулисы, но потом вдруг, в эльфинстоновской главе, перед самым бегством Лолиты, проносится по сцене и вновь выходит на нее три года спустя, когда Гумберт наконец находит беглянку. С кольтом в кармане, Гумберт умоляет ее уйти с ним («Carmen, voulez-vous venir avec moi?»). Она отвечает отказом, и тогда эта тема звучит в последний раз: «Затем он вытащил пистолет… то есть читатель ждет, может быть, от меня дурацкого книжного поступка. Мне же и в голову не могло это прийти».
На самом деле Гумберт надеялся, конечно, выследить и убить не ее, а соблазнителя, хотя и не мог его установить. Он сидит в засаде, поджидая бердслейского преподавателя. Не тот. Он заряжает свой кольт, чтобы прикончить мужа Лолиты. Опять не тот. Он спрашивает у Лолиты имя мужчины, который отнял ее у него:
И тихонько, конфиденциально, высоко подняв узкие брови и выпятив запекшиеся губы, она с легкой иронией, но не без нежности, и как бы издавая приглушенный свист, произнесла имя, которое проницательный читатель давно уже угадал.
Уотерпруф, сказала Шарлотта. Почему ничтожное воспоминание о летнем дне на озере мелькнуло у меня в памяти? Я тоже давно угадал это имя, но только подсознательно, не отдавая себе в этом отчета. Теперь я не испытал ни боли, ни удивления. Спокойно произошло слияние, все попало на свое место, и получился, как на составной картине-загадке, тот узор ветвей, который я постепенно складывал с самого начала моей повести с таким расчетом, чтобы в нужный момент упал созревший плод; да, с определенным и порочным расчетом (она еще говорила, но я не слушал, погруженный в золотой покой) выразить свой золотой и чудовищный покой через то логическое удовлетворение, которое мой самый недружелюбный читатель должен теперь испытать.
