— То есть?.. Я не понимаю.
— Вы знаете, зачем я вас вызвал?
— Да, кажется, знаю.
— Ну?..
— Ну и не согласен. Не имею ни малейшего желания. Я останусь на Выгоновском озере.
— Нет, на Выгоновское озеро вы не пойдете. Там и без вас теперь справятся. Полесье превращается в сплошной партизанский край. Надо развертывать работу на Украине. Там вы найдете место для выполнения своего плана.
Я не был подготовлен к этому новому решению Григория Матвеевича и хоть и возражал, но вчерашние доводы мне самому казались сегодня совсем не такими убедительными. А он настаивал и, кажется, считал дело уже решенным.
Текущие дела на некоторое время прервали наш разговор, а, вернувшись с аэродрома, после обеда в своей землянке Батя раскинул передо мной большую — во весь стол — склеенную из нескольких листов карту. На ней красным карандашом были нанесены жирные круги, линии и стрелки.
— Вот здесь мы начинали, — сказал Батя, показывая красный кружок на зеленом фоне Березинских лесов. — А это — Черкасов. А это — Щербина… Ермакович… Бутенко… Заслонов теперь на нашем месте. Мы ушли оттуда, но борьба там уже не затихнет… А вот наша новая база… Тут — Белое озеро. Тут — Выгоновское. Это — Садовский. Это — маршруты рейдовых отрядов. Под Минск, под Бобруйск… Видите?
Я видел — и не только то, что нарисовано было на карте, и не только Батины кружки и линии: за каждым кружком вставали передо мной партизанские лагеря, построенные и организованные нами когда-то, землянки, дымные костры, незабываемые лица товарищей, перестрелки, взорванные мосты, пылающие нефтехранилища… С севера на юг пересекают эти кружки и линии всю Белоруссию.
Батя заметил, что его слова произвели на меня сильное впечатление.
— Ну, как?.. Все сплошь охвачено!.. Что у нас было в сорок первом году? Четыре района. А сейчас более десяти областей. Тогда за одной машиной на шоссе гонялись, а теперь поезда взрываем, да еще по нескольку в день. Двести взрывов за это время, сотни машин… А ведь есть еще и другие отряды, кроме наших. Вот они — пунктиром…
Он сделал короткую паузу, а я уже догадывался, к чему он все это рассказывает.
— А на Украине, — продолжал Батя, — только Сазонов и Насекин. Мало!.. Какие там объекты, важнейшие узлы! Ковель, Сарны, Здолбунов, Коростень… И еще надо сказать, что Насекин… Я вам показывал радиограмму?.. Насекин не справился, Насекина надо сменить…
Да, радиограмму я читал. Дела в отряде Насекина действительно идут неважно: он распустил бойцов, обострил отношения с населением, ослабил активность. Все было ясно, и когда Батя в заключение спросил:
— Ну, так где же ваше место?
Я ответил:
— Конечно, на Украине.
— Согласны?
— Да. Не только согласен, но даже считаю, что опоздал. Там уж давно было мое место… Прикажете завтра отправляться?
…Ночь… А мне не спится. У меня всегда так: если уж решил, не терпится поскорее взяться за дело, и мысли об этом деле не дают покоя. Справлюсь ли я? На новом месте придется не только заново налаживать работу, но подготовить создание такого же партизанского центра, какой организовали мы здесь на Червоном озере. До сих пор я во многом надеялся на Батю, постоянно чувствовал его руководство, а теперь придется самому и руководить всем, и отвечать за все. Трудная задача. Сумею ли?.. И невольно вспоминается давнишнее — 1926 год, когда мне тоже поручили большое ответственное и самостоятельное дело. Другие условия, другая работа, и сам я тогда был еще совсем молодым (19 лет), но положение сложилось тогда похожее на теперешнее. В окружкоме комсомола сказали, что будут рекомендовать меня секретарем Старо-Ушицкого райкома комсомола. Я отказался: не справлюсь. Тогда меня вызвал секретарь окружкома партии Коваль. Я и ему говорю, что не справлюсь. А до этого времени я работал по политпросвету и совпартшколу окончил. Коваль удивляется: «Почему не справишься? Ведь комсомольскую-то работу знаешь». — «Комсомольскую работу знаю. Но какой же из меня руководитель, если я директив писать не умею?». А это и в самом деле больше всего меня смущало. Он смеется: «Только-то?.. Вот и хорошо, что не умеешь. Не пиши директив. Нужно живое руководство». И стал я секретарем райкома комсомола — и справился. А потом Коваль посмеивался при встречах со мной: «Ну как, научился писать директивы?» Конечно, смешно было бояться директив. Только по молодости, по неопытности и можно простить такое. Но, может быть, и сейчас повторяется та же история? Может быть, я просто испугался ответственности? Нет, не испугался. Когда тебе поручают работу более сложную, чем прежняя твоя работа, вполне естественно спросить себя: а хватит ли сил, хватит ли способностей, чтобы справиться с ней? Вот я и спрашиваю, и вспоминаю, и стараюсь себе представить будущее свое дело. Справлюсь ли? И как ответ на вопрос приходит, в голову решение: тебя назначили, тебе доверяют, значит, ты не имеешь права не справиться, значит, ты обязан оправдать доверие. Обязан!
Рассеиваются последние сомнения, а сна все равно нет… Мысленно я уже собираюсь в дорогу, подбираю людей, намечаю маршрут. Скорее бы! Завтра же выступаем… Слишком длинна ноябрьская ночь, и нет ничего хуже, чем ждать.
Конечно, тяжело расставаться с боевыми товарищами и с работой, которая так хорошо начала налаживаться на Выгоновском озере. Но Украина, родная моя Украина!..
Я не закрываю глаза, но в темноте душной землянки встают передо мной живые и дорогие образы. Вот оно — мое босоногое детство! Далеко-далеко на юге, в Подолии, у старой австрийской границы лежит моя Андриевка. Белые домики. Садики. Речка. Вербы над ней. И высокие пирамидальные тополя с шумливыми птичьими гнездами. А я не замечал тогда этой красоты. Озорной и полуголодный, пас я на панской земле панскую скотину. В семье было еще трое — меньше меня. Отец в отъезде, мать все время на заработках. Я старший мужчина в семье. И все время нам не хватало даже хлеба.
Для панских свиней варили картошку. Волк-Павло — старший пастух — заведовал этим делом. Страшный и несуразный с виду был старик: бородатый, обросший, угрюмый — потому и прозвали его Волком, женщины даже детей им пугали. Но душа у старика была жалостливая: знал он нужду и любил ребятишек. Бывало, отберет он десяток картофелин получше, пока никто не видит, насует мне, за пазуху, сам выведет за ворота, чтобы не остановил кто-нибудь: «Беги домой, покорми маленьких». Или, проезжая мимо нашего дома, сбросит с хозяйского воза, словно потерял, вязанку соломы, чтобы мы подобрали на топливо…..
А у пана был великолепный сад с яблоками, с грушами, с какими-то необыкновенными цветами. Пышные павлины и жирные индюки расхаживали на птичьем дворе. Свирепые здоровенные псы охраняли всю эту благодать от нас — босоногих и голодных. Подходя потихоньку к ограде, мы слышали летними вечерами, как в саду играет оркестр, развлекая панских, гостей, и видели издали сквозь темные листья яблонь золотистые, налитые соком плоды. Только во время царской войны перелез я один раз через эту ограду и впервые попробовал, каковы на вкус панские яблоки.
