— Нет, — отвечает Ренар и спрашивает: — Вы ведь преподавали. Наверное, кто-нибудь из ваших учеников испытал на себе ваше влияние?
— Нет, — отвечает Жорес, — я был тогда слишком молод. Во всяком случае, это ни в чем не сказалось.
Но Жорес думает о своем трамвае, который отходят от остановки. Последний трамваи вот-вот тронется. Жорес бросается за ним вдогонку, но потом останавливается и говорит:
— Нет, это он только маневрирует.
Он добавляет, что, впрочем, ученики перенимают у учителя его худшие черты.
— Вы, наверное, много работаете, Жорес!
— Да, но моя работа — политика, Тут бывает отдых, перемены: пишешь, говоришь. Парламент, трибуна развлекают. Я убежден, что художник, занятый только своим искусством, не выдержал бы такого груза.
— Но возьмите Виктора Гюго…
— Да, правда, — говорит Жорес.
Расстались они далеко за полночь. Жюль Ренар на другой день тщательно записывает в дневник разговор с Жоресом. Запись кончается так:
«Вернувшись к себе, полный удивленного и нежного восхищения этим необычным человеком, я не могу уснуть, я чувствую некоторую гордость, оттого что не растерялся. Впрочем, я ничем не рисковал. Но на следующий день я встаю в десять часов и хорошо знаю, что он уже за работой и не думает о дуэли. Вчера его письмо Деруледу, великолепная импровизация о Жанне д`Арк, передовая в «Юманите».
Хочется отдать себя ему, работать за него. Точно крыса, вылезшая из норы, я ослеплен этим великолепным зверем, обнюхивающим всю природу. Да, это не то, что стремиться в академики!
Хотел бы он стать богатым? Министром? Не могу этому поверить. Правда, он хочет драться с Деруледом, и это, может быть, явление того же порядка».
Через три дня Жорес отправляется на южном экспрессе из Парижа. В нейтральной полосе между испанской и французской границами состоялась его дуэль с Деруледом. Никто не был ранен. Жорес потерял на эту затею двое суток. Но зато, вырвавшись из повседневной сутолоки, он имел возможность спокойно поразмыслить о своих делах, которые уже давно вызывали у него приступы тоскливой меланхолии.
Конечно, он вправе гордиться успехами в борьбе с клерикалами. Его политическое влияние небывало усилилось; он решал судьбу кабинета. Жорес сблизился с влиятельными деятелями радикалов; теперь уже не только левая часть амфитеатра Бурбонского дворца разражалась аплодисментами, слушая его речи, но и весь центр, а враждебный ему сектор полукруга значительно сузился. Странно, но если раньше буржуа смотрели на него с опаской, то теперь они говорят, что, оказывается, с этим врагом буржуазии можно иметь дело. До слуха Жореса дошли разговоры, что он повторяет эволюцию Гамбетты, который от боевого республиканизма и непримиримой оппозиционности перешел к политике положительных результатов и завел речь о том, что год власти плодотворнее десяти лет героической оппозиции.
Опытные зубры парламентаризма намекали Жоресу, что в его возрасте пора стать солиднее. Что мешает ему теперь превратиться в лидера радикалов; они охотно его примут? А радикалы обладают обеспеченным большинством в палате. Ведь он смог бы обновить радикализм, провести новые реформы. Кому, как не ему, следует достойно завершить дело французской революции и окончательно усовершенствовать республику?
Слушая все это, Жорес сначала удивлялся; видимо, эти люди забыли о его социалистических убеждениях. Но почему Жорес сталкивается с новым отношением к себе и в других местах, на собраниях рабочих? Конечно, гэдисты разжигали враждебность к нему, но вряд ли они смогли бы посеять такую отчужденность и недоверие, если бы сам Жорес не подтверждал их обвинений. Как-то незаметно для себя Жорес стал предпочитать выступления в дорогих концертных залах вроде Трокадеро, где его слушали отнюдь не рабочие, а радикальные буржуа.
Да и как могло не измениться отношение к нему рабочих, если ради сохранения левого блока он попадал в очень щекотливые положения. Ведь в борьбе за кусок хлеба рабочим не было никакого дела до тонкостей парламентских комбинаций, которыми увлекся Жорес. Рабочие бастовали. В конце 1902 года одиннадцать департаментов охватила всеобщая стачка горняков, и правительство послало войска в районы забастовок. Жоресу пришлось напряженно лавировать между требованиями шахтеров и поддержкой правительства. Гэдисты же вообще отделались, как всегда, общими декларациями, считая забастовки делом профсоюзов. Кстати, Гэд тоже основательно запутался; он нападал на Жореса за участие в левом блоке, а сам говорил, что главная задача социалистов — проникнуть в «законодательную крепость», то есть в парламент; говорил о революции, но считал рабочих неспособными проявить стойкость во всеобщей забастовке и даже просто опустить в урну избирательный бюллетень за свою партию. Численность же партии Гэда сократилась за два года с 24 до 17 тысяч членов. Но жоресистская партия теряла не меньше и насчитывала в 1904 году всего восемь тысяч человек. И эта тягостная картина открывалась перед взором Жореса в то время, когда рабочие бастовали все решительнее, когда росла численность профсоюзов.
Терпеть и дальше разброд в социалистическом движении было бы преступлением перед пролетариатом. Вот вывод, к которому неизбежно приходил Жорес после мучительных размышлений о жалком положении, в котором оказался французский социализм. Единство — первая и главная цель социалистов, решил Жорес и, как всегда, от слов перешел к делу. Но его страстные призывы к ликвидации раскола оставались гласом вопиющего в пустыне. Гэд и его сторонники не проявляли никакой склонности к компромиссу. Жорес с надеждой ждал очередного конгресса Интернационала, назначенного на август 1904 года; пусть международный социализм разберется в их запутанных распрях. И он не переставал твердить о единстве.
Незадолго до конгресса Интернационала Жорес участвовал в дискуссии в Тулузе. Один из гэдистов решительно и крайне резко разоблачал его оппортунизм. Отвечая, Жорес сначала спокойно разбивал доводы противника, но речь приобрела страстность и силу, когда он заговорил о единстве:
— Наши враги едины, а мы, мы в разброде! А ведь мы товарищи по совместной борьбе, братья по общей надежде. Неужели вы не видите, как единство сразу усилило бы наши действия?
И, внезапно смерив взглядом своего противника, который его так яростно атаковал, Жорес воскликнул:
— Да, я поеду в Амстердам, на конгресс единства, и я соберу все ваши оскорбления в один букет, который будет моим подарком единству и победе пролетариата!
Голландия, как и подобает стране тюльпанов, встретила делегатов конгресса Интернационала цветами. Один из лучших концертных залов Амстердама поражал яркостью красок: трибуна, президиум утопали в цветах; стол каждой делегации украшали хризантемы.
