Кутон был полутруп. "Он был ослаблен ваннами, питался одним телячьим бульоном, истощен был костоедом, изнурен постоянной тошнотой и икотой". Но его упорство, его энергия были неистощимы. Революционная драма шла в бешеном темпе. "Все ее актеры были столь непоседливы, что всегда представляешь их себе только в движении, вскакивающими на трибуны, мечущими молнии гнева, носящимися из конца в конец Франции – все в жажде раздуть бурю, долженствующую истребить старый мир". И Кутон не отставал от них. Каждый день приказывал он поднимать себя, сажать в кресло, "чудовищной силой воли заставлял свои скрюченные руки ложиться на двигатель, напоминающий ручку кофейной мельницы, и летел, среди тесноты и многолюдства Сент-Онорэ, в Конвент, чтобы отправлять людей на эшафот. Должно быть, жуткое это было зрелище, вид этого человеческого обломка, который несся среди толпы на своей машине-трещотке, наклонив вперед туловище с завернутыми в одеяло мертвыми ногами, обливаясь потом и все время крича:,,Сторонись!" – а толпа шарахалась в разные стороны в страхе и изумлении от противоположности между жалким видом этого калеки и тем ужасом, который вызывало одно его имя!"
"Стихийность" революции:
В меньшевистской газете "Южный Рабочий", издававшейся в Одессе прошлой зимой, известный меньшевик Богданов рассказывал о том, как образовался знаменитый совет рабочих и солдатских депутатов:
– Пришли Суханов – Гиммер и Стеклов, никем не выбранные, никем не уполномоченные, и объявили себя во главе этого еще несуществующего совета!
– Гржебин во время войны затеял патриотический журнальчик "Отечество". Призвал нас на собеседование. Был, между прочим, Ф. Ф. Кокошкин. После собеседования мы ехали с ним на одном извозчике. Заговорили о народе. Я не сказал ничего ужасного, сказал только, что народу уже надоела война и что все газетные крики о том, что он рвется в бой, преступные враки. И вдруг он оборвал меня со своей обычной корректностью, но на этот раз с необычайной для него резкостью:
– Оставим этот разговор. Мне ваши взгляды на народ всегда казались – ну, извините, слишком исключительными, что ли…
Я посмотрел на него с удивлением и почти ужасом. Нет, подумал я, даром наше благородство нам не пройдет!
Благородство это полагалось по штату, и его наигрывали себе, за него срывали рукоплескания, им торговали. И вот рота мальчишек из всякой науськанной и не желавшей идти на фронт сволочи явилась к Думе – и мы, "доверием и державной волей народы облеченные", закричали на весь мир, что совершилась великая российская революция, что народ теперь голову сложит за нас и за всяческие свободы, а главное, уж теперь-то пойдет как следует сокрушать немцев до победного конца. И вдобавок ко всему к этому в несколько дней разогнали по всей России всю и всяческую власть…
– Весна семнадцатого года. Ресторан "Прага", музыка, людно, носятся половые. Вино запрещено, но почти все пьяны. Музыка сладко режет внутри. Знаменитый либеральный адвокат в военной форме. Огромный, толстый в груди и в плечах, стрижен ежиком. Так пьян, что кричит на весь ресторан, требует, чтобы играли "Ойру".
Его собутыльник, земгусар, еще пьянее, обнимает и жадно целует его, бешено впивается ему в губы.
Музыка играет заунывно, развратно-томно, потом лихо:
– Эх, распошел,
Ты, мой серый конь, пошел!
И адвокат, подняв толстые плечи и локти, прыгает, подскакивает в такт на диване.
10 июня.
Журналисты из "Русского Слова" бегут на паруснике в Крым. Там будто бы хлеб восемь гривен фунт, власть меньшевиков и прочие блага.
Встретил на улице С. И. Варшавского. Говорит, что в "Бупе" вывешена ликующая телеграмма: "Немцы позорного мира не подпишут!"
Поляков в Одессе арестовано больше тысячи. При арестах их, говорят, нещадно били. Ничего, теперь все сойдет.
В Киеве "проведение в жизнь красного террора" продолжается; убито, между прочим, еще несколько профессоров, среди них знаменитый диагност Яновский.
Вчера было "экстренное" – всегда "экстренное"! – заседание Исполкома. Фельдман понес обычное: "Мировая революция грядет, товарищи!" Кто-то в ответ ему крикнул:
"Довольно, надоело! Хлеба!" – "Ах, вот как! – завопил Фельдман. – Кто это крикнул?" Крикнувший смело вскочил: – "Я крикнул!" – и был тотчас же арестован. Затем Фельдман предложил "употреблять буржуев вместо лошадей, для перевозки тяжестей". Это встретили бурными аплодисментами.
Говорят, что нами взят Белгород.
– Какая гнусность! Весь город хлопает деревянными сандалиями, все улицы залиты водой, – "граждане" с утра до вечера таскают воду из порта, потому что уже давно бездействует водопровод. И у всех с утра до вечера только и разговору, как бы промыслить насчет еды. Наука, искусство, техника, всякая мало-мальски человеческая трудовая, что-либо творящая жизнь – все погибло. Сожрали тощие коровы фараоновых тучных и не только не потучнели, а сами околевают!
Теперь в деревне матери так пугают детей:
– Цыц! А то виддам в Одессу в коммунию!
– Передают нагло – скромные слова, где-то на днях сказанные Троцким:
– Я был бы опечален, если бы мне сказали, что я плохой журналист. Но когда мне говорят, что я плохой полководец, я отвечаю: я учусь и буду хорошим.
Журналист он был ловкий: А. А. Яблоновский рассказывал, что однажды он унес, украл из редакции "Киевской Мысли" чью-то шубу. А воевать и побеждать он "учится" боками тех царских генералов, которые попались ему в плен. И что ж, прослывет полководцем.
– Красное офицерство: мальчишка лет двадцати, лицо все голое, бритое, щеки впалые, зрачки темные и расширенные; не губы, а какой-то мерзкий сфинктер; почти сплошь золотые зубы; на цыплячьем теле – гимнастерка с офицерскими походными ремнями через плечи, на тонких, как у скелета, ногах – развратнейшие пузыри – галифе и щегольские, тысячные сапоги, на костреце – смехотворно громадный браунинг.
– В университете все в руках семи мальчишек первого и второго курсов. Главный комиссар – студент киевского ветеринарного института Малич. Разговаривая с профессорами, стучит на них кулаком по столу, кладет ноги на стол. Комиссар высших женских курсов – первокурсник Кин, который не переносит возражений, тотчас орет: "Не каркайте!" Комиссар политехнического института постоянно с заряженным револьвером в руке.
– Перед вечером встретил на улице знакомого еврея (Зелера, петербургского адвоката). Быстро:
– Здравствуйте. Дайте сюда ваше ухо.
Я дал.
– Двадцатого! Я вам раньше предупреждаю!
Пожал руку и быстро ушел.
Сказал так твердо, что на минуту сбил меня с толку.
Да и как не сбиться? В один голос говорят, что вчера состоялось тайное заседание, на котором было решено, что положение отчаянное, что надо уходить в подполье и оттуда всячески губить деникинцев, когда они придут – втираясь в их среду, разлагая их, подкупая, спаивая, натравливая на всяческое безобразие, надевая на себя добровольческую форму и крича то "Боже царя храни", то "бей жидов".
