Война долго гремела в наших местах. Помню, как на лощеных австрийских кавалеристов налетели кубанские казаки в красных развевающихся башлыках, с черными бурками, точно крыльями за спиной. Казаки оглушительно гикали, приподнимаясь в седлах, и шашки яркими молниями полыхали над местом схватки. Это было и страшно, и увлекательно. Самому хотелось так же вот скакать на горячей лошади и махать блестящей саблей. Навсегда запомнился этот день. Может быть, он и решил мою судьбу, может быть, поэтому я и стал впоследствии кавалеристом.
Окопы изрезали нашу землю. Андриевка почти опустела, а я гонял на пастбище оставленную паном корову, прикармливал бездомных собак и дружил с бородатыми солдатами. От них и грамоте научился.
Царская война обратилась в гражданскую. Гайдамаки дрались с красными. Поляки пытались захватить Украину. И опять возвратились красные. А я рос, разбирался, как умел, в этой путанице и, наконец, разобрался: в 1922 году вступил в комсомол. Я гонялся за бандитами и контрабандистами, председательствовал в комнезаме[3], работал в райкоме комсомола… Молодость!.. Романтика!.. Первая — и навсегда — любовь. Я встретил Нюсю в детдоме. Она была круглой сиротой, а я пришел в город учиться и тоже жил некоторое время в детдоме. Как она пела! Ростом была маленькая, так что во время выступления ее ставили на стул… Да, даже такие мелочи вспоминаются, и от них теплее и лучше становится на душе… Потом, когда мы встретились снова, она в ответ на мое предложение так и сказала: «Ты должен быть мне не просто мужем — ты должен заменить мне и отца, и мать». — «Добре!» — ответил я. Не знаю, удалось ли мне это, но с тех пор две наши жизни обратились в одну. Жена все время была со мной… Я пошел в армию. Прославленная Первая Конная, буденновка с красной звездой, шпоры, долгополая кавалерийская шинель… И куда только не бросает солдата судьба! Год здесь, два года там, а потом снова переезжать. Мы стояла на: западной границе, охраняя вдохновенный труд героев первых пятилеток. Освобождали Западную Белоруссию — и опять встали на самой границе. Нюся была со мной. Дети росли. Какая наступала жизнь!
Незадолго до войны приезжала ко мне мать погостить, посмотреть, как я живу. Возвращаюсь я как-то вечером домой и вижу: она плачет. Гуляла, ходила с внучками в кино — и вот плачет. В чем дело? Я спрашиваю: «Обидел кто-нибудь?» — «Нет». — «С девочками не поладила?». — «Нет». — «Картина была грустная?» — «Тоже нет». — «Так о чем же плакать?» — «Я, говорит, от радости. Какое время пришло! Ты командир, начальник. Галина (это сестра) учительницей работает. А разве смели мы раньше думать про такое? Считали — только бы на хлеб заработать — и хорошо… А теперь какой клуб в Летаве! — не хуже вашего. А какой сад! Радость пришла в жизнь…» А сама плачет. Я ее утешаю, но тоже многое вспомнил. Даже запах того ржаного хлеба вспомнил, которого нам тогда не хватало. Казалось, ничего на свете нет вкуснее и лучше. Вот как жили… А дочери мои слушают наш разговор, переспрашивают, и в глазах у них недоумение, почти недоверие. Им непонятно… Старушка моя успокоилась, вытерла глаза и говорит: «Только бы не было войны. Есть такие завистники, есть такие разбойники…»
И вот они ворвались к нам — эти разбойники в шинелях лягушечьего цвета. Они хотят и на нашей земле перевернуть все по-своему. Чтобы снова босые и голодные ребятишки с восьми лет начинали пасти господский скот. Чтобы мы работали на них и слова сказать не смели… Нет! Не выйдет! Уж если народ увидел свободу, не надеть на него старое ярмо. Вся Украина и вся Белоруссия пожаром горят… Где-то там далекая моя Андриевка?.. Отец с матерью и сестры так, наверно, и не выехали оттуда. Какая у них судьба? Живы ли? Украина моя, Украина!..
…Каплун тоже не вернулся на Выгоновское озеро. Со мной на Украину Батя его не отпустил, а назначил командиром рейдового отряда и направил под Бобруйск.
Заместителем я взял себе Анищенко. Он был родом из Саратова. Высокий, плотный, плечистый, с широким лицом и темно-русыми волосами, с мягкой, неторопливой и складной речью. Командуя одной из оперативных групп на Выгоновском озере, он показал себя не только хорошим подрывником (на его счету было одиннадцать эшелонов), но и находчивым, не теряющимся ни в какой обстановке, дисциплинированным и волевым командиром. А в партизанской землянке и у партизанского костра он был неплохим рассказчиком, играл на баяне и пел саратовские частушки. Была у него также хозяйственная, организаторская жилка, что и побудило меня взять его своим заместителем. Я поручил ему техническую подготовку перехода, а сам занялся подбором людей и изучением маршрута.
Только два дня, да и то неполных, пробыл я на Центральной базе, даже не отдохнул как следует, но задерживаться дольше не хотел и не мог, чувствуя, что каждый день промедления — потеря для нашей борьбы. Я уже заразился мыслью об Украине. Григорий Матвеевич прав: мое место сейчас там.
Наш отряд небольшой — всего около сотни человек. Мы понесем больше двухсот килограммов толу, чтобы громить фашистов. За нами придут другие, московские самолеты сбросят оружие и взрывчатку. А там, на Украине, — миллионы свободолюбивых людей, ненавидящих оккупантов. Небольшая группа, мы сумеем найти опору во всем населении захваченных немцами областей, как находили ее и в Белоруссии…
…Часа в четыре группа построилась, готовая к выступлению. Обращаясь к нам с напутственным словом, Батя волновался, а прощаясь со мной, не мог удержать слез. Мы опять расставались и опять надолго. Если я даже и сумею побывать на Центральной базе, то его на ней уже не будет: он улетает в Москву.
Трогательно было прощание и с остальными нашими друзьями. Мы не могли взять с собой Велько: он необходим был здесь как человек, великолепно знающий Полесье. Теперь он жал нам руки со слезами на глазах. Плакала и Лиза: она тоже не могла идти, лапти не помогли ей, ноги у нее были растерты. И даже Тамуров приуныл. Старался приободриться, пошутить, но шутки не удавались.
Километра четыре шел вместе с нами Чёрный. Около Белого озера — у того самого столбика в лесу, где у нас когда-то был сборный пункт, — устроили привал.
— Отойдем, поговорим, — сказал я. — Есть серьезные вопросы.
Отошли, но, взволнованные, оба говорили о чем-то постороннем. И едва ли не единственное, что я сказал ему по существу при прощании, было:
— Побольше давай нам толу.
Мы надолго распрощались со своими боевыми товарищами, с некоторыми из них мне уже не суждено было встретиться. Не удалось мне встретиться и с Николаем Велько, которого за немногие месяцы пребывания на Выгоновском озере я успел по-настоящему оценить и полюбить. Заканчивая белорусский период своих воспоминаний, я чувствую, что он был бы не полон, если бы я не рассказал об этом простом и честном человеке, славном патриоте, неутомимом борце за счастье белорусского народа, все, что знаю, что слышал от него, что сообщили мне о нем наши общие друзья.
