Много было затеяно и других дел, но мало что делалось, и это Толстого раздражало. «Все здесь делается отчаянно медленно, — жара, все на дачах, всем отчаянно лень. Но я добьюсь: 1) утверждения плана квартиры; 2) подписания договора с Болшевской колонией: 3) ремонта зубов; 4) денег для Старчакова…» — писал Толстой жене в середине июля. В этом же письме он попросил прислать ему фланелевый костюм, который вскоре после того, как был прислан из Детского, послужил предметом бесконечных шуток. Вот что об этом рассказывает художница Валентина Хадасевич, тоже в это время гостившая у Пешковых в Горках: «Конечно, А. Н. Толстой вносил в жизнь Горок и свою ненасытность к развлечениям и озорство. Тут были и рыбная ловля бреднем или сетями, и далекие походы в леса за грибами, и купанье в Москве с чехардой и кульбитами в воде, и множество других, внезапно возникавших, но всегда увлекательных затей, на что были очень падки все живущие в Горках во главе с самим Алексеем Максимовичем. Однажды летом решено было огранизовать под вечер «грандиозную, сверхъестественную» рыбную ловлю бреднем в Москве-реке, на высоком берегу которой расположены Горки. Тут же на берегу по предложению Горького предполагалось разложить костры и варить уху из будущего улова — как известно, Алексей Максимович питал особую любовь к кострам.
В тот вечер у Горького собралось довольно много народу. Спустились к реке. Вода была весьма прохладной. Молодежь должна была лезть в воду и вести бредень. Толстой рвался тоже участвовать в этом, но ему воспрепятствовали. Алексей Николаевич одет был в очень простой, но восхитивший всех костюм какого-то необычного, замечательно синего цвета. «Это дома так дивно выкрасили, а рубаха и штаны самые обыкновенные, из полотна», — хвастался Алексей Николаевич. Он любил детально обдумывать свою одежду, и цвет играл в этом очень большую роль. Все, что на нем бывало надето, всегда отличалось чем-то не совсем обычным, а главное — он умел носить одежду непринужденно, как бы не замечая.
Рыбная ловля началась. Бредень повели. Мы все стояли на берегу и наблюдали за рыболовами — больше всех волновался Толстой. Внезапно бредень зацепился за корягу, и ведущие тщетно пытались его отцепить. Никто не заметил, как и когда Толстой не выдержал, влез в воду в одежде и обуви и по горло в воде уже стоял около бредня. Вскоре бредень был отцеплен, а Алексея Николаевича с трудом уговорили выйти на берег. Когда он уже на берегу прыгал, фыркал и отряхивался, смешно имитируя выкупавшуюся собаку, мы заметили, что вода, стекавшая с него, шея, руки были ярко-синими, а лицо — в синюю крапинку. «Дома выкрашенный» костюм линял и явно был виной этому. Решено было тут же раздеть Алексея Николаевича и вымыть. Кто-то, уже вскарабкавшись по откосу, бежал к дому за мылом и мочалкой. За ужином Толстой предстал в голубом виде, что нимало не смущало, а скорее веселило его. В течение недели ежедневно топили баню, отпаривали и отмывали уважаемого писателя и наконец довели до естественного цвета».
12 июля Толстой писал жене: «Здесь очень мило, только очень шумно и утомительно. Купаюсь, играю в теннис, физически чувствую себя не слишком важно. Я люблю собранность, а тут — собранности не получается…» 23 июля он еще ждет ее приезда в Горки к концу месяца, сообщает ей, что в Горках он работает над тремя актами пьесы, а четвертый предстоит еще написать, но уж писать придется в Детском до Кисловодска, где они должны хорошо отдохнуть: осенью ему предстоит такая напряженная работа, что необходима зарядка. Я договорился с Союзкино (по желанию Бубнова) о говорящем сценарии «Черного золота», договор подписывают в конце месяца. Очень важно: если Шостакович в Детском, повидай его и скажи, что в либретто в начале изменение. Прислать ли ему либретто сейчас, или в августе по приезде?»
Но Наталья Васильевна так и не приехала в Горки: она не могла бросить дом наспех, не устроив всех дел. На август Толстой вернулся в Детское, где вскоре и закончил вместе со Старчаковым пьесу «Патент 119». В очередной приезд в Москву Алексей Николаевич заходил к Горькому и по его просьбе оставил ему один экземпляр. В письме ог 17 сентября 1932 года Горький подробно анализирует недостатки пьесы: «…пьесу я прочитал, и в чтении она показалась мне очень тяжелой, недостаточно действенной. Когда Вы сами читали ее, Ваше уменье прикрыло это ее качество. А теперь мне кажется, что первые два акта излишне растчнуты, многословны, фигура Рудольфа наделена или сделана излишне пассивной, слабовольной и что Вы неоправданно лишили ее той черты пафоса, той «сумасшедшинки», которая свойственна крупным изобразителям и так хорошо удается Вам… В общем — пьеса не кажется мне удачной, и я, на Вашем месте, не ставил бы ее на сцену в данном виде. Крайне не хотелось бы, чтоб она прошла без «успеха». Мне очень жаль, что я не могу ничего иного сказать Вам, и жаль, и тяжело. Хочется еще раз просить: не берите сотрудников!»
15 октября Толстой отвечал Горькому: «…Когда я поразмыслил над вашим письмом, — то понял, что вы правы, и я вам благодарен за верный и тонкий художественный анализ. Теперь (отдохнув в Кисловодске) вижу, что пьесу в некоторых местах нужно сломать, лишить гладкой рассудочности — внести в нее «сумасшедшинку». И это сделаю.
Вы пишете о Старчакове. Он был мне нужен, как известный этан — вернее, беседы с ним — для того, чтобы привести в порядок все мои мысли и впечатления о современности. Старчаков понадобился потому, что жизнь слишком стремительна — в движении, в задачах, в выводах, в новых формах. Но, конечно, художественно Старчаков меня сковал и повредил…»
И действительно, Толстому пришлось еще раз переделывать эту пьесу, но довести до такого уровня, чтобы за постановку ее взялись мхатовцы, как предполагалось в самом начале, не удалось. Напечатана она была в «Новом мире» (№ 1 за 1933 год). Но все эти «мелочи», хлопоты, заботы, выступления отошли на второй план, как только Толстой почувствовал необходимость продолжать роман о Петре и его эпохе. За это время накопился такой огромный материал, что он снова опасается потонуть в нем. Прошелся по первой части романа, готовя его для юношеского издания, дописал даже новую главу о мытарствах Алешки Бровкина в Москве. Так что, вернувшись в Детское, полный сил и энергии, Толстой самым решительным образом взялся за свое любимое произведение.
Стояла зима. Детское Село утопало в снегу, становилось все холоднее, а в деревянном доме Толстых жарко пылали печи. В рабочем кабинете Алексея Николаевича тепло и уютно. Повсюду гравюры, книги, рукописи и другие материалы, так или иначе связанные с эпохой Петра Великого. Даже есть мебель того времени и старые портреты. За громадным письменным столом возвышается Толстой, под стать этому столу, массивный и внушительный в своей теплой мохнатой куртке. Нередко на его голове ловко пристроено нечто вроде тюрбана из полотенца. Он любил, когда голове тепло: лучше работалось. Недалеко от стола — конторка, за которой работал стоя. В книжных шкафах от пола до потолка собраны книги — все о том времени: Петр Великий вошел в этот дом, чувствовалось по всему, надолго, покорив хозяина кабинета великими деяниями и силой своей личности.
